Христианская поэзия из-под пера А. С. Пушкина (статья третья)

В двух наших предыдущих публикациях («Христианская поэзия из-под пера А. С. Пушкина», статья первая и статья вторая) была анонсирована выборочная антология стихотворений Пушкина, посвященных христианской тематике. Мы продолжаем свой замысел, и на сей раз обращаем внимание на изрядное произведение Пушкина, обнаруженное в 1928 г. и способное занять в антологии центральное место. 

1. Поэма «Монах» оставалась под спудом более века

Стоило только развернуть полный сборник стихотворений Поэта, как оказалось, что наша антология должна открываться самым первым (по времени написания) произведением в нем. Имеется в виду пространная поэма (414 строк) под названием «Монах», написанная Пушкиным в 13-ти- или 14-тилетнем возрасте. 

В «Монахе» говорится о многочисленных искушениях, которые претерпел некий благочестивый монах по имени Панкратий, подвергшийся нападениям адского существа – беса по кличкам Молок и Мамон. В поэме присутствует и сам Пушкин как второй Герой поэмы, с восторгом описывающий (от первого лица) свое реальное эротическое увлечение некоей Натальей. Впрочем, Наталья легко идентифицируется как актриса домашнего театра, игравшего в Царском Селе. 

Поскольку в поэме основной темой является противоборство доброго христианина и исчадия ада, с самого начала ясно, что соответствующие фрагменты текста посвящены христианской тематике. Что же касается Пушкинских отвлечений на свои собственные переживания, то перед нами вторая тема, но принадлежность их к жанру христианской поэзии – уже сейчас можно заявить об этом! – весьма сомнительна. Восторгаясь прелестями своего предмета, Поэт, в отличие от фрагментов, в которых говорится о противоборствах Панкратия и Молока, ни разу не высказал намека на религиозные препятствия обладать Натальей, следующие из Десятой заповеди.1Пушкину принадлежит одноименная элегия, из которой ясно, что эти препятствия были ему отлично известны. Как всегда, Поэт относился к своим прегрешениям легкомысленно: «О Боже праведный! Прости мне зависть ко блаженству друга».

В аспекте тематики поэма «Монах» может быть понята как компилятивное произведение, так что приходится раздельно судить о двух Героях поэмы и по-разному оценивать их нравственные состояния. К этому вопросу мы еще вернемся. 

Уже не раз подчеркивалось, для определения жанровой принадлежности поэтического произведения выявления общей содержательной тематики недостаточно. Может случиться, что Автор, излагая христианское содержание,  одновременно последовательно отстаивает нехристианские интенции и оценки. Бывает и непоследовательность: Автор в одном и том же произведении христианские интенции перемежает нехристианскими. Бывает, наконец, и такое, когда читатели-современники весьма расходятся в оценках произведений Автора. 

Такое постигло и Пушкина. Среди его товарищей по лицею нашлись люди, которые подозревали Поэта в атеизме. Барон Модест Андреевич Корф, учился в Царскосельском лицее первого выпуска, совместно с Пушкиным (т.е. просидел на скамье рядом с ним шесть лет) и, по самосвидетельству, прожил «с ним потом лет пять под одною крышею», так что не узурпировал, а получил право написать: «Я знал его короче многих». Через 15 лет после гибели Поэта Корф опубликовал беспощадный приговор всем стихам Пушкина на христианские темы, особенно лицейским: «В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств; он полагал даже какое-то хвастовство в высшем цинизме по этим предметам: злые насмешки, часто в самых отвратительных картинах, над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над всеми связями общественными и семейными, все это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели думал и чувствовал».2См.: Корф М.А. Записка о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. СПб, «Академический проект», 1998, т. I, сс. 101-107.

Корф пишет в общем виде и распространяет свои заключения на все Пушкинские произведения христианской тематики. Однако объективно-научный анализ возможен лишь на конкретном и ограниченном материале. Посему мы озаботились поисками соответствующего произведения Пушкина. Оказалось, что упомянутое выше самое первое творение Поэта как нельзя лучше подходит для наших задач. 

Это была та самая поэма, по которой имеется конкретное мнение другого лицейского сотоварища Пушкина – князя Александра Михайловича Горчакова. Отзыв о «Монахе» сохранился прямой: в одном письме (издателю «Русского архива» П.И.Бартеневу) его адресант (князь А. И. Урусов) приводит суждение Горчакова, отчасти «закавыченное» и отчасти близко пересказанное.3См.: Горчаков А.М. О Пушкине: (Из письма А.И.Урусова к издателю «Русского архива») // Пушкин в воспоминаниях современников. – 3-е изд., доп. – СПб.: «Академический проект», 1998, т. 1. – Сс. 377-378.

Собственно, в письме имеется преамбула: «Пушкин вообще любил читать мне свои вещи, – заметил князь с улыбкою, – как Мольер читал комедии своей кухарке». Далее следует подтверждение. Встреча однокашников состоялась в августе 1825 г. (и впоследствии нашла отражение в стихотворении «19 октября»; 1825). Поэт целый день читал отрывки из «Бориса Годунова», в том числе и наброски сцены c Пименом и Григорием. «В этой сцене князь Горчаков помнит, что было несколько стихов, в которых проглядывала какая-то изысканная грубость и говорилось что-то о "слюнях". Он заметил Пушкину, что такая искусственная тривиальность довольно неприятно отделяется от общего тона и слога, которым писана сцена  [...]. Пушкин подумал и переделал свою сцену».4Перед нами неточность. «Слюни» содержатся в другой сцене трагедии — «Девичье поле. Новодевичий монастырь».

И далее следует непосредственно интересующий нас фрагмент: «Пользуясь своим влиянием на Пушкина, князь Горчаков побудил его уничтожить одно произведение, "которое могло бы оставить пятно на его памяти". Пушкин написал было поэму "Монах". Князь Горчаков взял ее на прочтение и сжег, объявив автору, что это недостойно его имени». 

Здесь приведены подлинные слова Горчакова, причем он был настолько возмущен, что, взяв большой опус Поэта, плод его многотрудного сочинительства, дерзнул и самочинно его якобы сжег. 

Постепенно выяснилось, что в распоряжении Пушкина не оказалось другого списка рукописи поэмы. Со временем, однако, и сам Горчаков и его наследники признали, что уникальная рукопись «Монаха» у них сохранилась. Тем не менее они на протяжении большого срока не показывали рукопись весьма желавшим взглянуть на нее генерациям пушкинистов. Ссылались на строгий запрет. 

Через век с лишком пребывания рукописи под спудом, она вдруг обнаружилась в Горчаковском архиве (в 1928 году). Как писал издатель поэмы великий пушкинист П.Е.Щеголев, «о Горчакове вспомнили и заговорили. Были  найдены охраненные случаем остатки его архива, среди них автографы (числом 7) […] Важнейшей находкой была поэма ‘Монах’: ни одного стиха этой поэмы Пушкина мы не знали. Поднялся оживленный шум вокруг этой находки». И далее П. Е. Щеголев произнес свое весомое суждение, полностью противоречащее оценке Горчакова: «Наконец, и Горчаков оказался пушкинистам полезен: он сохранил свежее и яркое произведение юной музы Пушкина» (выделено нами. – Е. В.).5См.: Щеголев П.Е. Из жизни и творчества Пушкина. Издание третье, исправленное и дополненное. М., Л., ГИХЛ, 1931, с. [17]. Основная информация о бытовании и о столетних поисках поэмы почерпнута из источника: Щёголев П.Е. Первенцы русской свободы. М., «Современник», 1987 г. 494 сс. – (Библиотека «Любителям русской словесности. Из литературного наследия»). Поэма «Монах» (сс. 285-307. Примечания сс. 445-448).

Рукопись была впервые напечатана П. Е. Щеголевым в «Красном архиве».6См.: Поэма А. С. Пушкина «Монах». – «Красный архив», 1928, т. 6 (31), сc. 160-201; 1929, т. 1 (32), сc. 182-190.

Наряду с сообщением А. И. Урусова, имеются свидетельства еще двух собеседников А. М. Горчакова – акад. Я. К. Грота и редактора «Русской старины» М. И. Семевского. Первый был довольно краток, а именно сказал только, «что он, князь, когда-то помешал Пушкину напечатать дурную поэму, разорвав три песни ее…». Второй же был пространнее: «Славного лицеиста, нашего поэта Пушкина, я весьма любил и был взаимно им любим. С удовольствием вспоминаю, что имел на него некоторое влияние, о чем сужу по следующему случаю. Однажды, еще в лицее, он мне показал стихотворение довольно скабрезного свойства. Я ему напрямки сказал, что оно недостойно его прекрасного таланта. Пушкин немедленно разорвал это стихотворение».7 О приязни Пушкина к Горчакову свидетельствует присутствие имени последнего в посланиях Поэта: «Пускай, не знаясь с Аполлоном...» (1814; написано ко дню тезоименитства 30 августа), «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной...» (1817), «Питомец мод, большого света друг...» (1819), а также строфы из «Пирующих студентов» (1814) и «19 октября» (1825).

Придется с сожалением отметить, что положительные оценки той поэмы, которую Щеголев назвал «свежим и ярким произведением юной музы Пушкина», разделяют далеко не все пушкинисты, и среди них те, репутация которых безупречна. Так, назовем только одного из многих и приведем (на наш взгляд, опрометчивое) мнение С. М. Бонди. С. М. Бонди не увидел в поэме ничего хорошего и в своем комментарии написал: «В лицее Пушкин начал, но не закончил очень слабую, еще совсем детскую шутливую поэму "Монах" (1813)…». В ней, по словам ученого, «пародируется в духе вольтерианского вольнодумия христианская церковная легенда». «Поэма показывает атеистические настроения Пушкина еще в раннем возрасте».8 См.: А. С. Пушкин.  Собрание сочинений в десяти томах. Под общей редакцией Д. Д.  Благого, С. М. Бонди, В. В. Виноградова, Ю. Г. Оксмана. Т. 3. Поэмы, сказки. М., ГИХЛ, 1960.

Не имея возможности прочитать поэму, пушкинисты приписывали ей ряд недостойных эпитетов: слабое произведение; дурной, скабрезный «Монах»; неприличная, вульгарная, отвратительная баллада; безбожная рукопись; недостойный текст; безнравственное стихотворение; сочинение скверного мальчишки; имеет репутацию порнографии; неловкое подражание Баркову; искусительное чтение и т.д. С. М. Бонди даже написал, что поэма «показывает атеистические настроения» Автора. Так вокруг «Монаха» сформировалось отрицательное мнение, которое не развеялось и после 1928 года, когда текст был обнаружен. В стране в то время набирал обороты оголтелый милитантный атеизм, так что находка не пришлась кстати. Один П. Е. Щеголев, похоже, намеревался встать на защиту чести Поэта: «Позволительно поставить вопрос: такая ли это плохая и такая ли это скабрезная поэма?» Но и он не пошел дальше общего замечания: «если говорить о скабрезности, то здесь ее меньше, чем во многих других известных произведениях Пушкина этого периода». 

После изложения обстоятельств бытования и находки рукописи, а также ее оценок, переходим к анализу текста, который у нас принял форму комментированного прочтения. По дисциплинарной принадлежности наши комментарии принадлежат сфере ве́дения пограничной науки лингвотеологии. 

Комментарии ниже присовокуплены к конкретным фрагментам, поэтому потребуется их обобщение. Оно составило раздел Заключения настоящих разысканий.

Текст поэмы построчно пронумерован и набирается полужирным кеглем. Комментарии набраны светлым шрифтом.

2. Поэма «Монах». Песнь первая

Святой Монах, грехопадение, юбка

Следуя примеру Вольтера в «Орлеанской девственнице», Пушкин при каждой из трех песней своей поэмы помещал краткое ее содержание. При первой песни, однако, помещено еще и развернутое вступительное изложение (1-4), включающее именование авторской интенции:  

Хочу воспеть, как дух нечистый ада (1)
Оседлан был брадатым стариком; (2)
Как овладел он черным клобуком, (3)
Как он втолкнул Монаха грешных в стадо. (4)

В двух первых стихах (1 – 2) указан расхожий заимствованный сюжет поэмы: св. архиепископ Новгорода Иоанн подвергся нападению беса, но смог подчинить его себе и потребовал, чтобы тот за одну ночь свозил его в Иерусалим.

В двух других стихах (3 – 4) Поэт встал на точку зрения беса, который дважды разумеется под местоимением «он». Противореча совокупному содержанию своей поэмы и вопреки житийному сказанию об Иоанне (помещенному в Прологе и в Минее-Четье под 7 сентября), Пушкин пишет, что бес якобы овладел непорочным монахом и ввел его в «стадо грешных». Конечно, св. архиепископ, ставший прототипом монаха поэмы, согласно агиографическим источникам, возобладал над бесом и покорил его, так что предположить, что Поэт просто ошибся, никак нельзя (о чем и в дальнейшем свидетельствует осведомленность Поэта; см.  [394 – 414]). Остается на время допустить, что Пушкин готовился пересмотреть традиционный сюжет.

Далее Пушкин помещает отступление  (5 – 26), границы которого у нас показаны. Здесь и далее отступления, не имеющие отношения к сюжетным линиям поэмы, опускаются. Собственно прагматичное изложение (по функции – экспозиция) начинается со строки (27) и продолжается вплоть до строки (52):

Невдалеке от тех прекрасных мест, (27)
Где дерзостный восстал Иван-великой, (28)
На голове златой носящий крест, (29)
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой, (30)
Был монастырь; в глухих его стенах (31)
Под старость лет один седой Монах (32)
Святым житьем, молитвами спасался (33)
И дней к концу спокойно приближался. (34)
Наш труженик не слишком был богат, (35)
За пышность он не мог попасться в ад. (36)
Имел кота, имел псалтирь и четки, (37)
Клобук, стихарь да штоф зеленой водки. (38)
Взошедши в дом, где мирно жил Монах, (39)
Не золота увидели б вы горы, (40)
Не мрамор там прельстил бы ваши взоры, (41)
Там не висел Рафаель на стенах. (42)
Увидели б вы стул об трех ногах, (43)
Да в уголку скамейка в пол-аршина, (44)
На коей спал и завтракал Монах. (45)
Там пуховик над лавкой не вздувался. (46)
Хотя Монах, он в пухе не валялся (47)
Меж двух простынь на мягких тюфяках. (48)
Весь круглый год святой отец постился, (49)
Весь Божий день он в келье провождал, (50)
«Помилуй мя» в полголоса читал, (51)
Ел плотно, спал и всякий час молился. (52)

Поэт, следуя правилам своего поэтического ремесла, прежде всего приступает к экспозиционному разделу своей поэмы: указывается местность, в которой находился монастырь (30); представляется «один седой Монах» (32), которому, наряду с числительным в значении неопределенного артикля,  приданы для духовного сословия  обобщающие черты («Святым житьем, молитвами спасался», 33); монах не был богат, да и не мог по уставу быть богатым, и обладал лишь дешевыми предметами повседневного монашеского обихода (имел псалтирь, четки, клобук, стихарь, 37-38)… Что стояло в его скромной келейке? Поэт упоминает лишь два предмета – «стул» (да еще и нагнетает: «о трех ногах») (43) и «скамейку» (служившую монаху за все про все – и как ложе и как стол) (44). Что же до тюфяков и простынь, то они отсутствовали.

Образ жизни чернеца был самый простой и типичный: круглогодичный пост (49) и неотступная молитва (52). Как видим, представление героя поэмы довольно пространное, но целиком обобщенное. Поскольку монашество в общем и целом пользовалось в российском  обществе симпатиями, так и Поэт, отобрав для представления характерные черты, не скрывает своего одобрительного отношения. Ни одной отрицательной черты! Разве что гладил кота (168), плотно ел, да почему-то имел «штоф зеленой водки» (38). Несмотря на грандиозные размеры своего сочинения, Пушкин, упомянув кота два раза, потом к теме зеленого змия ни разу не возвращался. 

Далее следует второе отступление (53 – 58). Затем Поэт переходит от экспозиции к описанию новых и небывалых для монаха и для читателя событий (59-71):

Но, лира! стой! – Далеко занесло  (59)
Уже меня противу рясок рвенье;  (60)
Бесить попов не наше ремесло.  (61)
Панкратий жил счастлив в уединенье,  (62)
Надеялся увидеть вскоре рай,  (63)
Но ни один земли безвестный край  (64)
Защитить нас от дьявола не может.  (65)
И в тех местах, где черный сатана  (66)
Под стражею от злости когти гложет,  (67)
Узнали вдруг, что разгорожена  (68)
К монастырям свободная дорога.  (69)
И вдруг толпой все черти поднялись,  (70)
По воздуху на крыльях понеслись –  (71)

Ни в основном фрагменте (27 – 52), ни в отступлениях (5 – 26) и (53 – 58) Поэт ни разу не обнаружил намерения «бесить попов», о котором самокритично  говорится в (59 – 61). Возможно, эти строки (с интенцией оскорбить целое сословие) отражают первоначальное намерение Автора, но экспозицию совершенно ожиданно подытоживают противоположные (мирные, благостные) строки (62 – 63):

Панкратий жил счастлив в уединенье, 
Надеялся увидеть вскоре рай.

Уже приходилось отмечать, что Пушкин, когда переходит от статичной экспозиции к динамичному развитию, применяет свои пограничные сигналы – в частности охотно употребляет конструкцию «(и) вдруг» (см. 68, 70). Вопреки христианскому богословию, в котором присутствует учение о демонологии, Поэт заявляет: нигде нет защиты от дьявола (65); «к монастырям ( «вдруг») для него разгорожена дорога» (69). Получается, что когда-то монастыри были ограждены от вражьей силы, а теперь почему-то к ним открыт путь.  Эти тезисы изложены вполне отчетливо, и их следует воспринимать всерьез.

Далее следует еще одно отступление  (72) – (86) и, по его завершению, начинается изложение искушений (87 – 126), которым стал подвергаться благочестивый Панкратий:

Уж темна ночь на небеса всходила, (87)
Уж в городах утих вседневный шум, (88)
Луна в окно Монаха осветила. (89)
В молитвенник весь устремивший ум, (90)
Панкратий наш Николы пред иконой (91)
Со вздохами земные клал поклоны. (92)
Пришел Молок (так дьявола зовут), (93)
Панкратия под черной ряской скрылся. (94)
Святой Монах молился уж, молился, (95)
Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут. (96)
Бьет час, Молок не хочет отцепиться, (97)
Бьет два, бьет три – нечистый все сидит. (98)
«Уж будешь мой», – он сам с собой ворчит. (99)
А наш старик уж перестал креститься, (100)
На лавку сел, потер глаза, зевнул, (101)
С молитвою три раза протянулся, (102)
Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул. (103)
Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся, (104)
И снова бес Монаха соблазнять, (105)
Чтоб усыпить, Боброва стал читать. (106)
Монах скучал, Монах тому дивился. (107)
Век не зевал, как Богу он молился. (108)
Но – нет уж сил; кресты, псалтирь, слова, — (109)
Все позабыл; седая голова, (110)
Как яблоко, по груди покатилась, (111)

Ко лбу рука в колени опустилась, (112)
Молитвенник упал из рук под стол, (113)
Святой вздремал, всхрапел, как старый вол. (114)
Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся, (115)
Взад и вперед со страхом оглянулся, (116)
Перекрестясь с постели он встает, (117)
Глядит вокруг – светильня нагорела; (118)
Чуть слабый свет вокруг себя лиет; (119)
Что-то в углу как будто забелело. (120)
Монах идет – что ж? юбку видит он. (121)
«Что вижу я!.. иль это только сон? (122) –
Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. – (123)
Как! это что?..» – и, продолжать не смея, (124)

Как вкопанный, пред белой юбкой стал, (125)
Молчал, краснел, смущался, трепетал. (126)

Является Молок, и Пушкин для несведущих поясняет: «так дьявола зовут» (93). Молок застал Панкратия за его излюбленными занятиями: за молитвой, молитвой и молитвой. Молок продолжает соблазнять чернеца и подбрасывает ему белую юбку. Поэт описывает поведение монаха с внешней стороны: увидев юбку, тот «молчал, краснел, смущался, трепетал» (126), но прежде чем  приступить к изучению его внутреннего состояния, Пушкин предлагает читателям познакомиться со своим собственным внутренним миром. Впрочем, обратим внимание на то, что монах допускает возможность увидеть предмет женской одежды только во сне (во внутренней речи он проговаривает: «иль это только сон?», 122). За содержание снов монахи не отвечают. В бодрственном же состоянии монах исключает возможность увидеть воочию юбку. Эпизод сна и возможности искуситься во сне рассматриваются Поэтом и еще раз 200 – 234).

Итак, первый эпизод искушения Панкратия завершается его победой: исчадию ада не удалось сбить монаха с прямого пути.

3. Прием контрапункта в «Монахе»

Фрагмент  (127 – 161) содержит  представление еще одного, второго, персонажа поэмы – а  именно: самого́  Автора.9 Обычно принято отличать Автора произведения от Лирического героя. Здесь же Пушкин приложил все усилия, чтобы отчетливо обозначить свое авторство. 

Этот Автор потребовался для того, чтобы показать полную противоположность двух духовных миров – старого монаха, который остолбенел при виде юбки, и Автора, который, напротив, пришел в восторг.

В поэтике используется прием контрапункта для введения, если требуется,  второй (и третьей и т.д.) сюжетной линии. Первая линия и вторая должны оттенять одна другую: они образуют гармоничное единство. Разница между героем и анти-героем может доходить до противоположности, и именно такое мы и видим: одушевленный Поэт немедленно начинает эротический гимн, в котором воспевает подброшенную бесом юбку:

Огню любви единственна преграда, (127)
Любовника сладчайшая награда (128)
И прелестей единственный покров, (129)
О юбка! речь к тебе я обращаю, (130)
Строки сии тебе я посвящаю, (131)
Одушеви перо мое, любовь! (132)
Люблю тебя, о юбка дорогая, (133)
Когда, меня под вечер ожидая, (134)
Наталья, сняв парчовый сарафан, (135)
Тобою лишь окружит тонкий стан. (136)
Что может быть тогда тебя милее? (137)
И ты, виясь вокруг прекрасных ног, (138)
Струи ручьев прозрачнее, светлее, (139)
Касаешься тех мест, где юный бог (140)
Покоится меж розой и лилеей. (141)

 Лилея – это лилия, второй цветок любви, упомянутый Поэтом. Вероятно, А. М. Горчаков, читая о «тех местах» (140), находил и всего «Монаха» per extensionem скабрезной (неблагопристойной, нескромной, похабной и т.д.) поэмой.

Впрочем, «те места» метафорически недвусмысленно названы: «роза», «лилея», меж которыми покоится античный «юный бог». Идентифицировать его образованные читатели Пушкина не затруднялись. 

Наталья – реальное и хорошо известное лицо, предмет эротических увлечений Поэта. В середине 1810-х гг. в Царском Селе играл домашний театр графа Варфоломея Васильевича Толстого, и лицеисты приглашались на спектакли. Девушка по имени Наталья как раз и была крепостной актрисой. Красавица, но, как говорят, посредственная актриса, она играла все роли амплуа первой любовницы, и многие лицеисты были увлечены ею. Дважды упомянув Наталью в «Монахе» (135; 298), Пушкин еще посвятил актрисе  два отдельных послания, – «К Наталье» и «К молодой актрисе». Их автографы вместе с автографом «Монаха» (написанным в трех тетрадях) нашлись в Горчаковском архиве: они выполнены в одной и той же торжественной («подносной») манере и сигнализируют о единстве хотя бы вокруг фигуры Натальи.

Оставив собственные волнения, затем Пушкин вводит отступление, в котором пересказан античный сюжет о погоне Филона за Хлоей (142 – 155), который также мог бы смутить Горчакова. Этот же сюжет приведен Пушкиным ниже еще раз (226 – 234), но применен к Панкратию, который единственный раз оступился, во сне (!) погнавшись за девкой. Вопрос, можно ли считать сонное происшествие подлинным грехом, у нас рассматривается на своем месте.

Итак, подытоживая представление себя как анти-героя, Поэт посчитал нужным явственно подчеркнуть (в согласии с практикой контрапункта) пропасть между двумя духовными мирами – монаха и своим собственным (156 – 161):

Но наш Монах о юбке рассуждал (156)
Не так, как я (я молод, не пострижен (157)
И счастием нимало не обижен). (158)
Он не был рад, что юбку увидал, (159)
И в тот же час смекнул и догадался, (160)
Что в когти он нечистого попался. (161)

Монах отнюдь «не был рад» (159) при виде юбки, и Поэт сказал об этом не намеком, а вполне прямо. Бесу не удалось его соблазнить: Панкратий сразу смекнул, к кому попался в когти (161), и приготовился к тяжкой борьбе.

4. Поэма «Монах». Песнь вторая

Горькие размышления, сон, спасительная мысль

В фрагменте (162 – 181) темной силе отведено для бесчинств темное время суток, но с наступлением зари бесы прекращают свои искушения:

Покаместь ночь еще не удалилась, (162)
Покаместь свет лила еще луна, (163)
То юбка все еще была видна. (164)
Как скоро ж твердь зарею осветилась, (165)
От взоров вдруг сокрылася она. (166)
А наш Монах, увы, лишен покоя. (167)

Монах потерял душевный покой:

Уж он не спит, не гладит он кота, (168)
Не помнит он церковного налоя, (169)
Со всех сторон Панкратию беда. (170)
«Как, – мыслит он, – когда и собачонки (171)
В монастыре и духа нет моем, (172)
Когда здесь ввек не видывал юбчонки, (173)
Кто мог ее принесть ко мне же в дом? (174)
Уж мнится мне… прости, владыко, в том! (175)
Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки». (176)
Монах краснел и, делать что, не знал. (177)
Во всех углах, под лавками искал. (178)
Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался, (179)
Зато весь день, как бледна тень, таскался, (180)
Не ел, не пил, покойно и не спал. (181)

Фрагмент (182 – 199). По миновании дня юбка является снова. Ради избавления от искушений, монах готов употребить радикальные меры, известные ему из житийной книжности (готов «лишиться зрения», 190):

Проходит день, и вечер, наступая, (182)
Зажег везде лампады и свечи. (183)
Уже Монах, с главы клобук снимая, (184)
Ложился спать. Но только что лучи  (185)
Луна с небес в окно его пустила (186)
И юбку вдруг на лавке осветила, (187)
Зажмурился встревоженный Монах (188)
И, чтоб не впасть кой-как во искушенье, (189)
Хотел уже навек лишиться зренья, (190)
Лишь только бы на юбку не смотреть. (191)

На сей раз обошлось, и старик засыпает:

Старик, кряхтя, на бок перевернулся (192)
И в простыню тепленько завернулся, (193)
Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть. (194)
Тот час Молок вдруг в муху превратился (195)
И полетел жужжать вокруг него. (196)
Летал, летал, по комнате кружился (197)
И на нос сел Монаха моего. (198)
Панкратья вновь он соблазнять пустился. (199)

Фрагмент (200 – 234). Бес не случайно сел на нос монаха (198): «Панкратья вновь он соблазнять пустился»; (199). Бес наслал на монаха искусительный сон. Стало быть, за искушение, которым подвергся Панкратий, ответствен совсем не он, а именно диавол. На это важно обратить внимание, ибо иначе можно подумать, что монах, возбудившись, сам, по своему прегрешению увидел искусительные образы. Чернецу снится любовно выписанная Пушкиным античная  вакханалия (200 – 220), но как Панкратий мог бы представлять себе ее во всех подробностях, когда с античной мифологией он никогда не знакомился?

Монах храпит и чудный видит сон. (200)
Казалося ему, что средь долины, (201)
Между цветов, стоит под миртом он, (202)
Вокруг него сатиров, фавнов сонм. (203)
Иной, смеясь, льет в кубок пенны вины; (204)
Зеленый плющ на черных волосах, (205)
И виноград, на голове висящий, (206)
И легкий фирз, у ног его лежащий, – (207)
Все говорит, что вечно юный Вакх, (208)
Веселья бог, сатира покровитель. (209)
Другой, надув пастушечью свирель, (210)
Поет любовь, и сердца повелитель (211)
Одушевлял его веселу трель. (212)
Под липами там пляшут хороводом (213)
Толпы детей, и юношей, и дев. (214)
А далее, ветвей под темным сводом, (215)
В густой тени развесистых дерев, (216)
На ложе роз, любовью распаленны, (217)
Чуть-чуть дыша, весельем истощенны, (218)
Средь радостей и сладостных прохлад, (219)
Обнявшися любовники лежат. (220)

Лексема фирз представлена в Словаре языка Пушкина  (т. 4, с. 815). Здесь сказано: «то же, что тирс», и дается разъяснение: «зеленый плющ на черных волосах». Однако лексема тирс, представленная в отдельной статье (т. 4, с. 534), содержит более точное разъяснение: «жезл, увитый плющом и виноградными листьями; постоянная принадлежность бога вина и веселья Вакха и его спутниц – вакханок».

Корнелис де Вос «Аполлон преследует Дафну» (1630 г.), Прадо
Источник: Wikimedia Commons

Среди потока чувственных искушений Панкратий почувствовал (во сне, только во сне!) насланный бесом кураж (226) и – чего с ним никогда не бывало – «за девкою погнался» (229):

Монах на все взирал смятенным оком. (221)
То на стакан он взоры обращал, (222)
То на девиц глядел чернец со вздохом, (223)
Плешивый лоб с досадою чесал – (224)
Стоя, как пень, и рот в сажень разинув. (225)
И вдруг, в душе почувствовав кураж (226)
И набекрень, взъярясь, клобук надвинув, (227)
В зеленый лес, как белоусый паж, (228)
Как легкий конь, за девкою погнался. (229)

Хочется отдать Поэту должное: он блестяще описал стремительность бега, ни на минуту не забывая античного контекста погони (монах уподоблен Эолу, а девка – «новой Дафне»; см. ниже 232 и 233). Все античные ассоциации глубоко чужды монаху:

Быстрей орла, быстрее звука лир (230)
Прелестница летела, как зефир. (231)
Но наш Монах Эол пред ней казался, (232)
Без отдыха за новой Дафной гнался. (233)
«Не дам, – ворчал, – я промаха в кольцо». (234)

Здесь Поэт приводит фразеологический оборот, построенный на принципе метафоры: «не дам промаха в кольцо», т.е. не промахнусь мимо цели (234). Круглое «кольцо» вызывает ассоциации круглой буквы «фита», которая, как известно, считалась неприличною. Скабрезность фразеологизма, пожалуй, отрицать трудно. Впрочем, в данной статье не хочется видеть и рассматривать смутную сторону поэмы, поскольку она все-таки не занимает непропорциональных размеров.

Фрагмент (235 – 257). И далее сон Панкратия завершается. Как шелуха, спало с него наваждение (237-240), что еще раз освобождает его от ответственности за невольное искушение:

Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка, (235)
Панкратья хвать юбчонкою в лицо. (236)
И вдруг исчез приятный вид лесочка. (237)
Ручья, холмов и нимф не видит он; (238)
Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон, (239)
И нет следа красоточки прелестной. (240)
Монах один в степи глухой, безвестной, (241)
Нахмуря взор; темнеет небосклон, (242)
Вдруг грянул гром, Монаха поражает – (243)
Панкратий: «Ах!..», – и вдруг проснулся он. (244)
Смущенный взор он всюду обращает. (245)

Тем не менее монах, по монастырской дисциплине способный взять на себя чужое прегрешение,  не сбросил с себя ответственности за сонное видение:

На небесах, как яхонты горя, (246)
Уже восток румянила заря. (247)
И юбки нет. Панкратий встал, умылся (248)
И, помолясь, он плакать сильно стал, (249)
Сел под окно и горько горевал. (250)
«Ах! – думал он, – почто Ты прогневился? (251)
Чем виноват, Владыко, пред тобой? (252)
Как грешником, вертит нечистый мной. (253)
Хочу не спать, хочу Тебе молиться, (254)
Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг. (255)
Хочу вздремать и ночью сном забыться, (256)
Что ж снится мне? смущается мой дух. (257)

Фрагмент (258 – 278). Подчеркнем, что искусившись во сне, монах отнюдь не искусился наяву. Иначе, ощущая свою греховность, он не дерзнул бы обратиться за помощью ко Господу, но видящий чистые души Бог слышит его горячее моление и открывает ему ум:

«Услышь мое усердное моленье, (258)
Не дай мне впасть, Господь, во искушенье!» (259)
Услышал Бог молитвы старика, (260)
И ум его в минуту просветился. (261)
Из бедного седого простяка (262)
Панкратий вдруг в Невтоны претворился. (263)
Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул (264)
И в радости свой опрокинул стул. (265)
И, как мудрец, кем Сиракуз спасался, (266)
По улице бежавший бос и гол, (267)
Открытием своим он восхищался (268)
И громко всем кричал: «Нашел! нашел!» (269)

Панкратий желает избавиться от единственного своего «прегрешения» – неумышленного и нежеланного сна: девки «уже меня во сне не соблазнят» (см. ниже 272). Господь надоумил его последовать примеру великого физика и математика Архимеда, уроженца и патриота сицилийского города Сиракузы. Однажды царь обратился к ученому с просьбой выяснить, не утаил ли ювелир, изготавливая заказанную золотую корону, часть золота, подменив его серебром. Архимед долго не мог найти решения задачи, пока, принимая ванну, не  заметил, что из ванны, независимо от веса предметов, вытекает точно тот объем воды, который вытесняется ими.  Обнаружив закономерность, Архимед, не одеваясь, помчался к царю по улице «бос и гол» (267), чтобы взвесить корону. Так, исходя из разницы веса компактного слитка, врученного ювелиру, и веса большей по объему короны, была установлена истина. При этом  ученый кричал: «Эурека! Эурека!», что значит: «Нашел!» (269).

Невтон (Newton) имя великого английского ученого Ньютона, усвоенного в русский язык книжным путем (посредством транслитерации).

Можно думать, что Господь открыл Панкратию чудотворную силу святой воды (279 – 281). Во всяком случае, Господь не поставил Панкратию в грех сонного видения и не проигнорировал «молитвы старика» (260).

 «Ну! – думал он, – от бесов и юбчонки (270)
Избавлюсь я – и милые девчонки (271)
Уже меня во сне не соблазнят. (272)
Я заживу опять монах-монахом, (273)
Я стану ждать последний час со страхом (274)
И с верою, и все пойдет на лад». (275)
Так мыслил он – и очень ошибался. (276)
Могущий рок, вселенной господин, (277)
Панкратием, как куклой, забавлялся. (278)

Призвав на помощь Господа, Панкратий одержал еще одну победу над Молоком.

Три последних строчки  представляют собой загадку. С одной стороны, Господь обнадежил Панкратия (260). С другой же стороны (276 – 278), согласно Автору, оказывается, что вопреки христианскому богословствованию существует еще более могущественный рок (277), который и является «вселенной господином», и он-то и выступает как «кукловод» (278) Панкратия. Перед нами единственное противоречивое место во всей поэме, которое мы отказываемся истолковать.

Фрагмент (279 – 285). Во всяком случае, согласно наставлению Господа (279 – 281), Панкратий заготовил святую воду: наполнил  кувшин и заклял его словами молитвы.

Монах водой наполнил свой кувшин, (279)
Забормотал над ним слова молитвы (280)
И был готов на грозны ада битвы. (281)
Ждет юбки он – с своей же стороны (282)
Нечистый дух весь день был на работе (283)
И весь в жару, в грязи, в пыли и поте (284)
Предупредить спешил восход луны. (285)

Образ «трудящегося беса», усиленный четырьмя выразительными характеристиками (284), отсутствует в «демонологическом» словоупотреблении Поэта. Насколько известно, нет его и в русском фольклоре.10 В свое время мы специально исследовали этот вопрос в соавторстве с В. Г. Костомаровым (см.: Е. М. Верещагин, В.Г.Костомаров.  Хранитель и Творец русского языка и культуры. Пушкиноведческие разыскания с применением методик исчисления смыслов. М., Издательство Института русского языка им. А. С. Пушкина, 2000). В частности, в исследовании вниманию читателей пред­­лагается методика исчисления фоновых семантических долей. Материалом для анализа послужили произведения Пушкина, содержа­щие «демонологические» те­мы и мотивы. В итоге исчисления удалось получить упо­рядоченный и мно­го­со­став­ный (125 единиц) перечень тех представлений, ас­со­ци­аций, знаний, которые во времена Пушкина сопрягались с лексемами бес, черт,  де­мон, дьявол, сатана, злой/не­чистый дух, враг и др. Среди них образа «трудящегося беса» не оказалось.

5. Поэма «Монах». Песнь третия

Пойманный бес 

Третья песнь поэмы начинается с пространного отступления (286 – 297), которое мы опустили. Возвращаясь к магистральной линии и вообразив себя художником, Автор расписывает, как бы он стал живописать все красоты Натальи (298 – 303), и далее, увлекаясь, не может сразу вернуть себя к своему ремеслу рифмоплета и дает еще одно пространное отвлечение, в котором продолжает говорить о преимуществах живописи (304 – 323). Оно также опущено, но фрагмент  (298 – 303) воспроизводится.

Представил бы все прелести Натальи, (298)
На полну грудь спустил бы прядь волос, (299)
Вкруг головы венок душистых роз, (300)
Вкруг милых ног одежду резвой Тальи, (301)
Стан обхватил Киприды б пояс злат. (302)
И кистью б был счастливей я стократ! (303)

Наконец, Поэт удовлетворяется сказанным и, как бы спохватившись,  возвращается к двум основным персонажам – Панкратию и бесу (324 – 347):

Что делает теперь седой Панкратий? (324)
Что делает и враг его косматый? (325)
Уж перестал Феб землю освещать; (326)
Со всех сторон уж тени налетают; (327)
Туман сокрыл вид рощиц и лесов; (328)
Уж кое-где и звездочки блистают… (329)
Уж и луна мелькнула сквозь лесов… (330)
Ни жив, ни мертв сидит под образами (331)
Чернец, молясь обеими руками. (332)

 И вдруг, бела, как вновь напавший снег (333)
Москвы-реки на каменистый брег, (334)
Как легка тень, в глазах явилась юбка… (335)
Монах встает, как пламень покраснев, (336)
Как модинки прелестной ала губка, (337)
Схватил кувшин, весь гневом возгорев, (338)
И всей водой он юбку обливает. (339)
О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает – (340)
И вот пред ним с рогами и с хвостом, (341)
Как серый волк, щетиной весь покрытый, (342)
Как добрый конь с подкованным копытом, (343)
Предстал Молок, дрожащий под столом, (344)
С главы до ног облитый весь водою, (345)
Закрыв себя подолом епанчи, (346)
Вращал глаза, как фонари в ночи. (347)

Киприда (302) – наименование Афродиты, родившейся на Кипре.

Чернец у Пушкина молится «обеими руками» (332). Даже сознавая гиперболу, в подобный способ крестного знамения трудно поверить. Тем не менее Пушкин сочувственно отмечает, насколько горячо и интенсивно молился Панкратий.

Модинка (337) в Словаре языка Пушкина (т.2, стр. 636) толкуется как «модница» и сделано примечание: «С намеком на лицейского товарища Пушкина Модеста Корфа». Барон Модест Андреевич Корф учился в Царскосельском лицее  совместно с Пушкиным. Имел прозвище «дьячок Мордан», от франц. mordant «кусачий».

Далее начинается живо написанный  диалог монаха с бесом (348 – 391):

«Ура! – вскричал монах с усмешкой злою, – (348)
Поймал тебя, подземный чародей. (349)
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей. (350)
Все шалости заплатишь головою. (351)
Иди в бутыль, закупорю тебя, (352)
Сейчас ее в колодезь брошу я. (353)
Ага, Мамон! дрожишь передо мною». (354)
– «Ты победил, почтенный старичок, – (355)
Так отвечал смирнехонько Молок. (356) –
Ты победил, но будь великодушен, (357)
В гнилой воде меня не потопи. (358)
Я буду ввек за то тебе послушен, (359)
Спокойно ешь, спокойно ночью спи, (360)
Уж соблазнять тебя никак не стану». (361)
«Все так, все так, да полезай в бутыль, (362)
Уж от тебя, мой друг, я не отстану, (363)
Ведь плутни все твои я не забыл». (364)
– «Прости меня, доволен будешь мною, (365)
Богатства все польют к тебе рекою, (366)
Как Банкова, я в знать тебя пущу, (367)
Достану дом, куплю тебе кареты, (368)
Придут к тебе в переднюю поэты; (369)
Всех кланяться заставлю богачу, (370)
Сниму клобук, по моде причешу. (371)
Все променяв на длинный фрак с штанами, (372)
Поскачешь ты гордиться жеребцами, (373)
Народ, смеясь, колесами давить (374)
И аглинской каретой всех дивить. (375)
Поедешь ты потеть у Шиловского, (376)
За ужином дремать у Горчакова, (377)
К Нарышкиной подправливать жилет. (378)
Потом всю знать (с министрами, с князьями (379)
Ведь будешь жить, как с кровными друзьями) (380)
Ты позовешь на пышный свой обед». (381)
– «Не соблазнишь! тебя я не оставлю, (382)
Без дальних слов сейчас в бутыль иди». (383)
– «Постой, постой, голубчик, погоди! (384)
Я жен тебе и красных дев доставлю». (385)
– «Проклятый бес! как? и в моих руках (386)
Осмелился ты думать о женах! (387)
Смотри какой! но нет, работник ада, (388)
Ты не прельстишь Панкратья суетой. (389)

За все, про все готова уж награда, (390)
Раскаешься, служитель беса злой!» (391)

Мамон (354) – имя беса, символ искушения богатством.

Молок (356), вариант: Молох (имя ветхозаветного божка, которому приносили кровавые жертвы).

Бес произносит многословную речь (365 – 381): в ней перечисляет искушения, способные, по его мнению, соблазнить монаха, а именно: богатство (355), знатность (367, 379), стяжание домов и карет (368), славословие продажных поэтов (369), покупка модной одежды (371), приобретение отличных жеребцов (373), чревоугодие (381). Наконец, отдельным прельщением, способным, по его мнению, сразить любого, бес называет «любовь красных дев и жен» (385). Последнее предложение беса особенно возмутило монаха (387), как известно, давшего обет  целомудрия.

Монах отвергает все соблазны разом, употребив подходящее обобщающее слово «суета» (389). Невольно приходит на ум троекратное и по функции гиперболическое употребление того же слова царем Соломоном:  «суета сует и всяческая суета» (Еккл 1,2 и далее часто).

 Далее следует фрагмент (392 – 407) , который хочется по-современному назвать предложением беса, от которого монах не смог отказаться:

– «Минуту дай с тобою изъясниться, (392)
Оставь меня, не будь врагом моим. (393)
Поступок сей наверно наградится, (394)
А я тебя свезу в Иерусалим». (395)
При сих словах Монах себя не вспомнил. (396)
«В Иерусалим!» – дивясь он бесу молвил. (397)
«В Иерусалим! – да, да, свезу тебя». (398)
– Ну, если так, тебя избавлю я. (399)
Старик, старик, не слушай ты Молока, (400)
Оставь его, оставь Иерусалим. (401)

Лишь ищет бес поддеть святого с бока, (402)
Не связывай ты тесной дружбы с ним. (403)
Но ты меня не слушаешь, Панкратий, (404)
Берешь седло, берешь чепрак, узду. (405)
Уж под тобой, бодрится черт проклятый, (406)
Готовится на адскую езду. (407)

Лети, старик, сев на плеча Молока, (408)
Толкай его и в зад и под бока, (409)
Лети, спеши в священный град Востока, (410)
Но помни то, что не на лошака (411)
Ты возложил свои почтенны ноги. (412)
Держись, держись всегда прямой дороги, (413)
Ведь в мрачный ад дорога широка. (414)

Удивительно, что  предостерегает монаха и отговаривает его от поездки на черте не кто иной, как сам Автор поэмы. Его точка зрения сводится к двум словам: «Оставь Иерусалим» (401). Почему? Почему Панкратий должен отказаться от  своей жизненной мечты побывать в «священном граде Востока» и поклониться святыням? Почему Поэт подозревает, что монах вступит на «в мрачный ад широкую дорогу» (414)? Ведь пример святителя Иоанна Новогородского является широко известным и непреодолимо привлекательным.

Можно догадываться, что Пушкин, уделивший явлению юбки (и отступлениям) 391 строку, почувствовал время завершить свою поэму, в которой на «искушение» праведного монаха отведено всего-навсего два фрагмента [(392 – 407) и (408 – 414)], состоящих только из 23 строк.

Вернемся к начальной интенции, изложенной Пушкиным в начале поэмы:

Хочу воспеть, как дух нечистый ада (1)
Оседлан был брадатым стариком; (2)
Как овладел он черным клобуком, (3)
Как он втолкнул Монаха грешных в стадо. (4)

Если принять изложенный замысел за чистую монету, то Поэт желает показать («хочу воспеть»), во-первых, как «дух нечистый ада» овладел «черным клобуком» (т.е. монахом), и во-вторых, как тот же «дух нечистый» «втолкнул» чернеца «в грешных стадо», т.е. присовокупил к числу насельников ада.

6. Заключение

По итогу пространного описания выходит, что Поэт написал о прямо противоположном: не диавол, несмотря на множество попыток, овладел немудрящим монахом, а именно тот, кто обитал «в глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,» (30), получил наставление от Господа, поработил диавола и загнал бы его в бутыль с гнилой водою, если бы насельник ада против своей воли не предложил «брадатому старику» помочь в святом деле – путешествии к святыням Иерусалима.

Кроме того, мы тщательно искали хотя бы один грех у монаха, описанного Пушкиным, но чернец последовательно устоял в искушении  богатством (355), знатностью (367, 379), славословием продажных поэтов (369), модной одеждой (371), чревоугодием (381) и, наконец, «любовью красных дев и жен» (385).

Как показал анализ интенций в эпизоде искушения нечистым сном, Панкратий остался и здесь невиновен.

Воздержавшись от прямых слов, Пушкин был  вынужден фактически его полностью очистить.

Оба своих изначальных замысла Поэт, создавший превосходное произведение христианской поэзии, не осуществил.

Вопреки своему намерению, Пушкин не поколебался ни в адекватном описании событий, ни в правильной оценке их.

Напомним, что в поэме два героя – Панкратий и Пушкин. Противопоставив убежденного монаха и восторженного поклонника женских прелестей, Поэт, как мы говорили, прибег к приему контрапункта. Однако у Пушкина одновременно получилась компиляция, т.е. сочетание в одном произведении двух последовательно разделенных сюжетно-идеологических линий, которые пересекаются лишь в одном-двух объединяющих смысловых пунктах (например, ср. тему юбки), а в остальном обладают качествами самостоятельности.

Если заново прочитать фрагменты (127-161) и (298 – 303), посвященные прелестям Натальи, то в них нет и намека на какие-либо сомнения Автора в своем праве на обладание. Во фрагментах, посвященных противоборству Панкратия с Молоком, Поэт, по нашему мнению, несмотря на допущенные насмешки, одновременно удивлен и восхищен стойкостью Монаха.

Судить о качествах «Монаха» следует исключительно по первой части компиляции: перед нами, несомненно, произведение христианской поэзии. Если бы Горчаков настоял на том, чтобы Пушкин печатал фрагменты (127-161) и (298 – 303) как отдельные произведения, то все его сомнения относительно чистоты имени друга исчезли бы сами собой.11 Не случайно Поэт постоянно использует пиетические ортограммы лексемы Монах. Когда имеется в виду апеллятив (как, например, в строке 273), то дается написание «с маленькой буквы».

От редакции портала:

В книжной лавке Церковной аспирантуры и докторантуры «Колокольня» имеется в продаже книга:

Е. М. Верещагин. Творческие замыслы А.С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки. М., «Познание»,  2018. 574 сс.

Авторская аннотация:

В «Очерках» рассматривается динамика четырех сюжетных и трех несюжетных замыслов поэта, оставшихся в черновиках «Евгения Онегина» и «Медного всадника». Известно, что Пушкин иногда задумывал одно, а с течением времени реализовывал другое. Однако конкретные повороты его намерений обнаружены не все, – их выявлению и посвящены нижеследующие наблюдения. Следы перемен, как сказано, отложились в черновиках, однако вчитаться в труднейшие рукописи (а мы их прочитали не так, как предшественники) – дело непростое (хотя и захватывающее). Соответственно содержание данной книги составили результаты въедливой расшифровки и на ее основе перетолкования фрагментов рукописей двух важнейших Пушкинских произведений. Все изученные нами повороты сюжетов и характеристик персонажей противоречат традиционным интерпретациям. Следить за меняющимися намерениями великого человека важно для познания творческого процесса.

Предназначается для лингвистов, литературоведов, преподавателей русского языка и литературы, культурологов, других специалистов гуманитарного профиля. Автор не обещает легкого чтения, но он постарался изложить свои выводы доступно для всех, кто интересуется творчеством Пушкина.

Книга продается со скидкой для школьников, студентов и аспирантов. Адрес книжной лавки: г. Москва, ул. Пятницкая, 4/2, стр. 9, колокольня Храма Усекновения главы Иоанна Предтечи под Бором.