Христианская поэзия из-под пера А. С. Пушкина

Как только появилась возможность, сейчас же в поле зрения гуманитариев вернулась тема «Пушкин и христианство». Она интенсивно обсуждалась в дореволюционной и эмигрантской литературоведческой науке, но блистательно отсутствовала в советской.

Правда, от советского времени осталось немало скептиков, отрицающих – по крайней мере применительно к Пушкину – возможность сближения поэзии и христианства. Появились и новые ревнители не по разуму, охотно указывающие на антихристианские элементы в творчестве нашего Поэта1Когда имеется в виду Пушкин, всегда употребляем пиетическое (с прописной буквы) написание нарицательной лексемы поэт..

Разноголосица оценок не всегда имеет характер научности: нередко перед нами просто сшибка субъективных и вкусовых предпочтений. По всей видимости, пора приложить к анализу поэзии Пушкина определенные новые критерии – прежде всего такие, которые допускали бы объективную верификацию выводов.

Далее и предпринята такая попытка. Прежде всего, мы исследовали стихотворное произведение Пушкина «Безверие», в котором содержится изложение свойственной Поэту христианской психологии веры и безверия. (Анализ «Безверия» составил содержание нашей первой статьи.) Кроме того, мы приложили к «Безверию» концепцию имманентной природы художественного текста, которая позволяет отказаться от примешивания к изучению писательского творчества чуждых ему характеристик. (Об этом говорится в нашей второй статье, публикуемой в дальнейшем.)

Среди лицейских стихотворений Пушкина имеется элегия «Безверие» (написанная в 1817 г. и прочитанная на публичном выпускном экзамене 17 мая). Автограф не сохранился, однако до нас дошли списки произведения, в том числе и такой, который содержит (в лицейской тетради, переписанной неизвестным лицом) собственноручную правку Поэта.

Примечание. Среди новейших исследований элегии укажем на статью: С.Ф. Свободина. К вопросу о философской направленности и жанровых особенностях стихотворения А. С. Пушкина «Безверие» / «Пушкинский музеум», № 6. СПб., 2014. Сс. 261-270.

30 ноября того же 1817 года Василий Львович Пушкин, дядя Поэта, прочитал «Безверие» на заседании Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. Затем В. Л. Пушкин осуществил (со своими поправками) первую публикацию «Безверия» (в «Трудах» Общества, 1818, ч. 10, кн. 16). Нет свидетельств, которые определенно говорили бы о том, что Пушкин мог знать об этой публикации. Хотя стихотворение тщательно отделано, сам Поэт по каким-то причинам на протяжении жизни не проявлял интереса к своей элегии и не печатал ее.

В. А. Жуковский, подготавливая посмертное издание Собрания сочинений Пушкина (1838 – 1841 гг.), напечатал и данное стихотворение (в т. IX).

«Безверие» мало известно и пушкинистам, и массовому читателю. Между тем оно занимает в творчестве Поэта особое место. Пушкин недаром трудился над стихотворением немало времени (зимой и весной 1817 г.) и произвел продолжительный текст (состоящий из 96 строк); он сознавал, что его читатели едва ли знакомы с внутренним миром безверного. Пушкин углубился в психологию своего героя и в конце концов полно обрисовал его мысли, устремления, оценки, намерения, поступки и т.д. С налета информация «Безверия» едва ли постигается полностью, поэтому мы попытались разъяснить воззрения Поэта, отчасти прибегая к его собственным суждениям, а отчасти переформулируя их на нынешнем языке.

Поскольку текст «Безверия», как сказано, малоизвестен, ниже он перепечатывается полностью.

Изучаются бытовые (житейские) суждения Пушкина относительно догматики и психологии веры и безверия, а также аллюзии, ставшие непонятными, и устаревшая затекстная информация.

Элегия по содержанию разделяется у Пушкина на несколько крупных частей (всего их, с нашей точки зрения, оказалось семь). Каждая из них имеет свою собственную единую тематическую линию.

Внутри себя тематические части могут иметь единицы низшего (второго, третьего и т.д.) логико-тематического уровня абстракции, состоящие из нескольких строк. Эти единицы условно названы нами фрагментами. Выбранное наименование, своей внутренней формой отсылая фрагмент («отрывок») к предшествующему или последующему элементам текста, подчеркивает его зависимость от целого. Чтобы отметить начало нового тематически цельного комментария, предваряем его (в левом верхнем углу) знаком звездочки (*).

Постепенно печатая ниже весь Пушкинский текст, употребляем более крупный шрифт, отличный от более мелкого шрифта наших комментариев.

Для удобства ссылок просчитаны все строки элегии; арабские цифры, заключенные в скобки, помещаются в конце каждой строки.

Орфография «Безверия» соответствует современным нормам, но написания пиетической лексики восстановлены по Пушкинским образцам и пишутся с большой буквы (Бог, Божество, Вышний, Ангел, Крест, Вера и Надежда). Поскольку автограф отсутствует, иногда возможны колебания.

I. Первая часть «Безверия»

Итак, приступаем к анализу элегии.

«О вы, которые с язвительным упреком, (1)
Считая мрачное безверие пороком, (2)
Бежите в ужасе того, кто с первых лет (3)
Безумно погасил отрадный сердцу свет… (4)
Смирите гордости жестокой исступленье: (5)
Имеет он права на ваше снисхожденье, (6)
На слезы жалости; внемлите брата стон, (7)
Несчастный не злодей, собою страждет он. (8)
Кто в мире усладит души его мученья? (9)
Увы! он первого лишился утешенья!» (10)

*В пределах фрагмента (1-5) Пушкин употребляет 2-ое грамматическое лицо множественного числа и, стало быть, обращается к массе верующих дворян. Во фрагменте (6-10) Поэт меняет точку зрения: он использует 3-ье грамматическое лицо единственного лица и обращается теперь к безверному.
*Во фрагменте (1-4) Пушкин говорит о догмате нетерпимости, который верующие применяют ко всем не только безверным, но и иноверным: православные обязаны отвергать любое уклонение от правой веры. Изложение догмата предпринято полно: Поэт показал интеллектуальное отождествление безверия с пороком (см. строку 2), важность отрицания порока (строка 1) и необходимость прекращения любых контактов с инакомыслящим (строка 3). Наконец, в строке (4) Пушкин излагает суть обвинения безверного: он «погасил свет», причем подчеркнуто, что это произошло «в первые лета» его жизни, чем, конечно, имплицируется, что в предшествующие лета он обладал светом. Пушкин не забывает, что пишет в поэтическом жанре, отсюда энергичные эпитеты и сопоставления – как хулящие («язвительный», «мрачный», «бежите в ужасе», «безумно погасил»), так и похваляющие («отрадный сердцу»).

* В строках (4, 10) Пушкин дважды касается христианского догмата о врожденном происхождении детской нерассуждающей веры (как следствие младенческого крещения). Господь вкладывает веру в душу ребенка безгрешного возраста, но когда этот возраст проходит, то волевым усилием отрок способен лишить себя «первого утешенья» (10).

*Во фрагменте (6-9) Пушкин говорит о догмате обращения через покаяние. Он приводит признаки такого обращения: безверный испускает стоны, проливает «слезы жалости» (7), «собою страждет он» (8) и чает того, кто «усладит души его мученья» (9). Поэт дает итоговую оценку («несчастный не злодей»; 8) и, обращаясь к милосердным православным, напоминает им о праве безверного на снисхождение (6).

*Чтобы не разрывать обсуждения темы обращения, скажем здесь, что Поэт в конце элегии приводит к нему своего безверного. Во фрагменте (86-90), который мы надеемся обсудить на своем месте, безверный – откровенно говоря, несколько неожиданно для всего контекста элегии – бунтует против самовластия разума и говорит о своей готовности «с одной лишь верою повергнуться пред Богом!» (90).

*Таким образом, фрагмент (1-10) можно считать программой всего «Безверия».

* * *

Во 2-й строке употреблено ключевое слово безверие, ставшее названием всей элегии. В дальнейшем Пушкин употребит для номинации неверующего и производное прилагательное безверный, способное субстантивироваться (употребляться в функции существительного). Эта субстантивация и воспринята нами на всем протяжении статьи для именования лица, убежденного в безверии. Текстологический комментарий см. далее, после строки (82).

А. С. Пушкин однажды приложил именование безверие к себе самому. В письме В.А. Жуковскому от 20 января 1826 г. из Михайловского Поэт пишет: «Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии».

Сказав так, Поэт обозначил, что, по его мнению, это «прегрешение» относится к числу малых и преходящих. Иначе к нему было бы невозможно приложить глагол упрекать, как правило имеющий неинтенсивную семантику. Далее, Пушкин действительно имплицирует, что пора бы его извинить.

В переписке по делу III Отделения (75; от 13 августа 1828 года) между гр. В. П. Кочубеем (Председателем Государственного совета) и гр. П. А. Толстым (Главнокомандующим в столице) содержится показание Пушкина: «Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное» (в последней фразе речь идет о «Гавриилиаде») (см.: Пушкин и его современники, XI, 49).

К моменту написания письма к В. А. Жуковскому и тем более ко времени представления им показаний Пушкин давно принес покаяние, так что безверие, по импликации, – это состояние, от которого можно избавиться. Но Поэт все же согласился с возможностью именования себя безверным, хотя бы для некоторого уже изжитого им периода своей жизни.

Иное дело безбожие, упорное миросозерцание, под которым надо понимать неуклонное коснение в отрицании Бога.

Правда, в речевой практике оба именования изредка смешиваются. Так, в письме тому же В. А. Жуковскому от 31 октября 1824 г. из Михайловского и Тригорского Поэт, повествуя об известной ссоре с отцом, пишет: «Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал». Тяжкое обвинение в безбожии прозвучало как выстрел. Услышав обвинение в безбожии, Поэт ответствовал молчанием, которое, вопреки пословице, нельзя отождествить с признанием деликта.

II. Вторая часть «Безверия»

Здесь Поэт перечисляет самые драгоценные обстоятельства жизни человека и показывает, как безверие разрушает их:

«Взгляните на него – не там, где каждый день (11)
Тщеславие на всех наводит ложну тень, (12)
Но в тишине семьи, под кровлею родною, (13)
В беседе с дружеством иль темною мечтою. (14)
Найдите там его, где илистый ручей (15)
Проходит медленно среди нагих полей; (16)
Где сосен вековых таинственные сени, (17)
Шумя, на влажный мох склонили вечны тени. (18)
Взгляните – бродит он с увядшею душой, (19)
Своей ужасною томимый пустотой, (20)
То грусти слезы льет, то слезы сожаленья. (21)
Напрасно ищет он унынью развлеченья; (22)
Напрасно в пышности свободной простоты (23)
Природы перед ним открыты красоты; (24)
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит: (25)
Ум ищет божества, а сердце не находит». (26)

*Во фрагменте (11-18) Поэт предлагает познакомиться с безверным, когда он пребывает в кругу семьи, под родной кровлей, за дружеской беседой или на лоне природы. Традиционные русские представления сопрягают все эти обстоятельства с благотворным воздействием на верующего. Но безверный, по представлению Пушкина, – человек желчный: он не поддается влиянию благодати. Его умонастроение – сплошное уныние, а в православии это тяжкий грех. Между прочим, этот грех назван Пушкиным в той строке (22), где сказано, что безверный стремится от смертного греха избавиться и «ищет развлеченья».

*Во фрагменте (23-26) Бог открывает перед безверным «природы красоты» (24). Возможно, замысел Пушкина не шел дальше того, чтобы еще раз (см. [15-18]) указать на ожесточенность безверного. Однако, поскольку Поэт приводит многозначительную апофтегму «Ум ищет Божества, а сердце не находит», можно допустить, что богоискателю открыт в природе известный космологический аргумент бытия Божия. Природная красота и могущество обладают признаками присутствия сверхъестественного Мастера, отсюда от наблюдения природных явлений логически (причинно) необходимо заключить, что Бог – есть.

* В своей апофтегме Пушкин не случайно переменил местами скептичный ум и мистически-восприимчивое сердце. Поскольку космологический аргумент рационален, по традиции надо было бы сказать иначе: «Сердце ищет Божества, а ум не находит». Между тем не похоже, чтобы Пушкин ошибся.

*Аналогичную апофтегме запись Поэт сделал 9 апреля 1821 г. в своем дневнике. Упомянув о беседе с Пестелем, «умным человеком во всем смысле этого слова», он и привел его высказывание: «Сердцем я материалист, но ум противится этому». Возможно, перед нами рефлекс фидеистического миросозерцания, и даже просвечивает известная максима: «У сердца есть свои резоны, неведомые рассудку» (Блэз Паскаль).

III. Третья часть «Безверия»

И далее Поэт описывает характерную реакцию безверного на возможные удары судьбы.

«Настигнет ли его глухих судеб удар, (27)
Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар, (28)
В любви ли, в дружестве обнимет он измену (29)
И их почувствует обманчивую цену: (30)
Лишенный всех опор отпадший веры сын (31)
Уж видит с ужасом, что в свете он один, (32)
И мощная рука к нему с дарами мира (33)
Не простирается из-за пределов мира...» (34)

* Во фрагменте (27-30) использован прием, напоминающий ветхозаветный parallelismus membrorum: строки группируются в пары, и смысл первой строки повторяется во второй: так, «Настигнет ли его глухих судеб удар» значит примерно то же самое, что «Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар». То же самое наблюдаем и во второй паре (29-30): здесь дважды говорится об измене.

*Во фрагменте (31-34) представлен единый по содержанию догмат помощи верному от Бога или оставления безверного без помощи. Как понимать сказанное о догмате, едином по содержанию у верующего и безверного? По фактическому содержанию миросозерцание верующего и безверного, если они прошли социализацию в одной и той же религиозной культуре, одно и то же: верующий постоянно сохраняет веру в догмат, а безверный (после отпадения) не лишается этой же веры. У него появляется (зарождается, укрепляется и закрепляется) отрицание догмата помощи, но память содержания остается прежней. Лишь волевая и эмоционально-оценочная ситуация переменилась: если верующий всю жизнь сохраняет аффирмацию догмата («есть небесная помощь»), то у безверного на периоде жизни, когда Бог считается с его свободной волей, появляется постоянная резкая негация догматического смысла («нет небесной помощи»), остающаяся достоянием духовного мира. Кроме того, негация влечёт за собой возможность внешне выражаемой внешней рече-поведенческой реакции (с использованием клишированных средств). О соотношении четырех духовных понятий миросозерцания, догмата, аффирмации/негации и реакции говорим во второй, ныне подготавливаемой, статье.

*Догматы не имеют в сознании постоянного выражения и допускают различное изложение (например, на разных языках). Так, догмат о помощи можно выразить по-разному и на одном и том же языке, например, так:

Для верующего: в беде прибегай к помощи Божией, и получишь ее;
Для безверного: нет смысла молиться несуществующему божеству, ибо помощи от него все равно не получишь.

Верующие, когда на них обрушиваются несчастья, прибегают к молитвенной помощи Бога, И Бог простирает к ним «мощную руку»; но безверный, «лишенный всех опор», обрекает себя на одиночество и остается без Божьей помощи.

*Во фрагменте (31) безверный назван «отпадшим веры сыном», и этим еще раз показано, что для него был период несомненной детской веры. Чтобы сформулировать догмат во всей полноте, нужно сказать, что, наряду с отпадением, для безверного возможно и возвращение к вере в Бога при условии покаяния.

IV. Четвертая часть «Безверия»

В четвертой и пятой частях элегии, которые тематически связаны между собой, Пушкин рассматривает миросозерцание смерти – догмат о загробной жизни и догмат о возможности потустороннего общения. Во фрагменте (35-50) он говорит о верующих, а во фрагменте (51-77), составившем содержание последующей (пятой) части статьи, – о безверных. В первом случае он использует «мы»-формы («мы все», «наш век», «объемля нас»), которые распространяются как на окружение Поэта, так и на него самого. Во втором случае Поэт пользуется только «он»-формами.

«Несчастия, страстей и немощей сыны, (35)
Мы все на страшный гроб родясь осуждены. (36)
Всечасно бренных уз готово разрушенье; (37)
Наш век – неверный день, всечасное волненье. (38)
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас, (39)
Завесу вечности колеблет смертный час, (40)
Ужасно чувствовать слезы последней муку – (41)
И с миром начинать безвестную разлуку! (42)
Тогда, беседуя с отвязанной душой, (43)
О Вера, ты стоишь у двери гробовой, (44)
Ты ночь могильную ей тихо освещаешь, (45)
И ободренную с надеждой отпускаешь... (46)
Но, други! пережить ужаснее друзей! (47)
Лишь Вера в тишине отрадою своей (48)
Живит унывший дух и сердца ожиданье. (49)
«Настанет! – говорит, – назначено свиданье!» (50)

*Во фрагменте (35-50) Пушкин рисует картину закона смертности человечества и говорит, включая и себя во всеобщую судьбу, от 1-го лица. Закон этот действует «всечасно» (37), а загробная жизнь – «безвестная разлука» (42), о которой умерший не подает никаких сведений. Ужасно «пережить друзей» (47). Таков пессимистический аспект догмата всеобщей смертности, адресованный безверным.

* Однако, согласно фрагменту (43-50), для верующих христиан приготовлен оптимистичный догмат потусторонней встречи с родными и праведниками.

*В этом же фрагменте Пушкин прибегает к приему олицетворения Веры: Вера появляется «у двери гробовой» (44); наставляет отходящую душу, несколько неожиданно (на наш взгляд, с некоторым диссонансом) названную «отвязанной» (43); затем «с надеждой отпускает душу», теперь поименованную «ободренной» (46); освещает ей могильный путь (45) и заверяет, что с остающимися жить «назначено свиданье» (50). Во второй раз употребив на малом пространстве оптимистичного фрагмента (43-50) лексему Вера (48), Пушкин видит в персонификации источник духоподъемной благодати (синонимы: «отрады» [48]; «услады» [52]) и завершает на высокой ноте: «Живит унывший дух и сердца ожиданье» (49).

*Собственно, перед нами догмат загробной жизни, противоположный (полярный) в аспекте содержания: «есть потусторонняя жизнь»; «нет потусторонней жизни». На поверхность выходит разница в отношении к смерти: в одном случае (для верующих) она сопряжена с радостью и дает надежду на встречу с умершим, а в другом (для безверного) – остается безрадостной и не обещает «свиданья».

V. Пятая часть «Безверия»

Затем Поэт рассматривает именно пессимистичную сторону догмата о потусторонней встрече: для безверного такой встречи не существует. Напомним, что употребление 3-го грамматического лица всегда указывает на безверного.

«А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он, (51)
С усладой бытия несчастный разлучен, (52)
Надежды сладкого не внемлет он привета, (53)
Подходит к гробу он, взывает... нет ответа! (54)
*Здесь, во фрагменте (51-54), можно отметить непоследовательность натуры безверного: если он не приемлет догмата о потусторонней жизни, то зачем «взывать ко гробу» (54)?
Видали ль вы его в безмолвных тех местах, (55)
Где кровных и друзей священный тлеет прах? (56)
Видали ль вы его над хладною могилой, (57)
Где нежной Делии таится пепел милый? (58)»

*Начинается эпизод подхода безверного к могиле дорогой ему Делии. Поэт вызывает трогательный образ «нежной Делии»: условным античным именем, согласно литературному этикету начала XIX в., поименована невеста или возлюбленная (по имени избранницы римского поэта Тибулла [I в. до н. э.]). У Пушкина есть два стихотворения, в заглавиях которых упоминается это имя – «Делия» («Ты ль предо мною») и «К Делии» («О Делия драгая»).

«К почившим позванный вечерней тишиной, (59)
К кресту приникнул он бесчувственной главой, (60)
Стенанья изредка глухие раздаются, (61)
Он плачет – но не те потоки слез лиются, (62)
Которы сладостны для страждущих очей (63)
И сердцу дороги свободою своей; (64)
Но слез отчаянья, но слез ожесточенья». (65)

*Во фрагменте (55-65) Поэт продолжает изучать противоречивость природы безверного: он подводит его ко гробу возлюбленной Делии, дает ему приникнуть ко кресту (60), заставляет рыдать и проливать слезы (61) и даже открывает перед ним дуализм выбора – есть «сладостные слезы» (63) и «слезы отчаянья и ожесточенья» (65). Хотя в заключительной части элегии Поэт предусмотрел обращение безверного к Богу, сейчас тот без борьбы примкнул к позиции отрицателей потусторонней жизни.

«В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья (66)
Дрожит, и между тем под сенью темных ив, (67)
У гроба матери колена преклонив, (68)
Там дева юная в печали безмятежной (69)
Возводит к небу взор болезненный и нежный, (70)
Одна, туманною луной озарена, (71)
Как ангел горести является она; (72)
Вздыхает медленно, могилу обнимает – (73)
Все тихо вкруг его, а, кажется, внимает. (74)
Несчастный на нее в безмолвии глядит, (75)
Качает головой, трепещет и бежит, (76)
Спешит он далее, но вслед унынье бродит». (77)

*Верующий, который с благодарностью принимает любую волю Божию («да будет воля Твоя»), проливает те слезы, «которы сладостны для страждущих очей» (63). Безверный, не признающий бытия Божия и, естественно, не верующий в милосердие, разразился слезами «отчаянья и ожесточенья» (65).

Так Поэт настойчиво продолжает линию аффирмации/негации в двух миросозерцаниях, при единстве содержания, – они приводят к двум противоположным догматам. В пятой части Поэт назвал и исследовал их оба.

*Во фрагменте (67-77) рассматривается второй эпизод посещения могилы: безверный наблюдает юную деву на могиле матери (68). Здесь Поэт на ярком примере подробно говорит о христианском принятии смерти человеком, оставшимся по сю сторону земного мира (68-74).

*Юная дева предаётся печали отнюдь не «ожесточенной», а, совсем напротив, «безмятежной» (70). Она возводит очи к Богу и, несомненно, находит отклик. Общение между юной девой и Богом протекает в полной тишине, но безверному кажется, что Бог ей всё же «внимает» (74) – внимает ее молчанию. Внимать – значит «откликаться», «слышать», в том числе и при невербальной мистической коммуникации.

Так Пушкин обозначил два догмата и две тактики соответствующего им поведения: приемлющий волю Божию о смерти близкого человека «возводит к небу взор» (70) и с неба получает ободрение; безверный не усматривает в смерти «кровного» никакого смысла и, естественно, остается неутешенным.

VI. Шестая часть «Безверия»

«Шестая часть занята темой посещения безверным храма.
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит, (78)
Там умножает лишь тоску души своей. (79)
При пышном торжестве старинных алтарей, (80)
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье» (81)

* Так в самом начале Шестой части Пушкин формулирует отношение безверного к догмату христианского богопочитания и сразу дает заключение: он «умножает лишь тоску души своей».

* Если верующие с радостью наблюдают великолепие алтарей, с наслаждением «внимают» гласу пастыря и искусству хорового пения, то у безверного тревожится лишь «его безверия мученье» (82). В его сознании обращается навязчивый вопрос: какой цели служит все это «пустое благолепие»?

*Что безверный входит не в какой-либо, а именно в христианский храм, свидетельствуют два обстоятельства. Во-первых, об этом говорит номинация по одному из характерных признаков христианского Божества: «храм Вышнего». Устойчивое субстантивированное прилагательное (Все)вышний является в христианском богословии и богослужении предпочтительным атрибутом. Во-вторых, перечисление характеристик храма («пышное торжество», «старинные алтари», «глас пастыря», «сладкое хоров пенье») относится к двум основным конфессиям христианства, но едва ли распространяется на атрибутику третьей – протестантизма.

«Тревожится его безверия мученье. (82)
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит» (83)

*В строке (82) во 2-м издании Словаря языка Пушкина (со ссылкой на Малое Академическое Собрание Сочинений Поэта [1949, т. I, стр. 91]) дано разночтение: вместо «безверия мучения» здесь читается «безверное мучение» (как прочитано в БАСС; а также и у нас). Перед нами единственное прилагательное от лексемы безверие; оно причислено составителями к категории «новых слов». Прилагательное безверный способно к субстантивации. Она и принята нами во всем тексте статьи для именования лица, разделяющего убежденность в безверии.

* В строке (83) дана основная характеристика безверия – невозможность видеть «Бога тайного». Между тем христианские святые и праведники, по самосвидетельству, говорят о догмате мистического зрения Бога лицом к лицу. Перед нами полярный догмат о возможности непосредственного общения верующего с Богом: есть вера, то значит, есть и восприятие храмовой благодати; нет веры, то закрываются все чувства восприятия, а умиление исчезает.

VII. Седьмая, и последняя, часть «Безверия»

И далее в элегии совершается нечто совсем неожиданное и непредставимое. Пушкин предлагает две альтернативные концовки стихотворения, но одну из них (вторую) предпочитает.

«Итак, приводим первую альтернативу:
С померкшею душой святыне предстоит, (84)
Холодный ко всему и чуждый к умиленью (85)
С досадой тихому внимает он моленью. (86)
«Счастливцы! – мыслит он, – почто не можно мне (87)
Страстей бунтующих в смиренной тишине, (88)
Забыв о разуме и немощном и строгом, (89)
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!» (90)

*Безверный, только что бывший «холодным ко всему» и «чуждым к умиленью», вдруг начинает «внимать моленью» (86) и, стало быть, слышать Бога. Более того: если раньше он превозносился перед ними с их мнимой «слепой верой» и ощущал всепобеждающую «мощь» своего разума, то теперь он готов забыть о нем, «немощном и строгом» (89).

Пушкин ничего не сообщает о причине обращения безверного. Может быть, «тихому внимая моленью» (86), он оказался восприимчив к соборной благодатной молитве в храме?

Такова первая возможность концовки пространного стихотворения – она изложена Пушкиным яснее ясного (см. 87-90). Два последних стиха (88-90) – это вершина оптимистической концовки. Осознав, что препятствием к слиянию с Божеством является «разум», что разум не всемогущ, а, совсем иначе, «немощен» и что, следовательно, разум нужно преодолеть («забыть о нем»), некогда бывший безверным человек выражает предельную надежду «на одну лишь веру» и готовность «повергнуться пред Богом».

Итак, переходим ко второй альтернативе концовки.

*Если бы Пушкин остановился на фрагменте (87-90) и закончил на сильнейшем стихе (90), то читатель (думаю, сострадавший безверному и с горестью наблюдавший его мрачное миросозерцание) отнюдь бы не удивился, а возрадовался. Наблюдая метания безверного, мы готовы к оптимистическому их завершению. Однако Пушкин написал и альтернативную концовку, в которой – уже в который раз! – дал возможность возобладать скептичному разуму и отрицанию бытия Божия.

«Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено (91)
Ему блаженство знать! Безверие одно, (92)
По жизненной стезе во мраке вождь унылый, (93)
Влечет несчастного до хладных врат могилы. (94)
И что зовет его в пустыне гробовой – (95)
Кто ведает? но там лишь видит он покой». (96)

*Несмотря на все колебания безверного, Пушкин по итогу отказал ему в возможности покаяния. Наш Поэт в пределах заключительных стихов (91-96) так и не привел безверного ко Христу… Одна лишь смерть способна успокоить мятущегося страдальца (96).

Перед ним две возможности – познать и не познать блаженство (92), принять жизнь и призвать смерть.

Дав свою окончательную оценку безверному и назвав его «несчастным» (94), Пушкин подтвердил свою точку зрения на феномен безверия, высказанный им в первой (программной) части элегии. Безверный «безумно погасил отрадный сердцу свет» (4).

* * *

В настоящей статье нам не пришлось удаляться от однородного фактического материала: «Безверие» показательно в том отношении, что в нем нет отклонений от основной и единственной темы. Пушкин исследовал духовный мир своего неверующего современника, и путем толкования поэтического текста нам, как кажется, удалось перевести образно-метафорические предикации Поэта в деловые суждения относительно бытовой догматики. Перечислить бытовые догматы, оценить их и высказать итоговое общее суждение о жанровой принадлежности стихотворения – в этом и состояла основная цель конкретного анализа. Поскольку в «Безверии» не оказалось инотемной информации и так как мы научились преобразовывать безверные негативные тезисы в позитивные тезисы верующего человека, мы отнесли всё произведение как принадлежащее к жанру христианской поэзии.

Казалось бы, зачем ломиться в открытую дверь? Неужели возможны сомнения относительно жанровой принадлежности элегии? Непредвзятый читатель с очевидностью для себя скажет, что Поэт – безусловно христианин, всегда принимающий сторону правоверия.

Но случается так, что безверие застилает глаза, и за время принципиального атеизма советского партийного литературоведения бывали оценки, отрицавшие очевидность.

В казалось бы солидном 10-томном издании Собрания сочинений Пушкина, вышедшем в свет в Государственном издательстве художественной литературы к 150-летию рождения Поэта, многие его произведения кратко прокомментированы. Относительно «Безверия» здесь сказано: «Элегия является наиболее ранним из всех атеистических произведений Пушкина» (выделено нами. – Е.В.).

Примечание. А.С.Пушкин. Собр. соч. в 10 тт. Том 1. Стихотворения 1814-1822 гг. М.,ГИХЛ, 1959. Комментарий.

Полемизировать с отрицателями очевидного в надежде на успех – недостижимая задача. Многие советские пушкинисты были убеждены – или делали вид, что убеждены – в том, что Поэт отрицал свое безверие лишь по тактическим соображениям. Те же из них, кто не был готов объявить его лицемером, замыкали уста и не касались щекотливой проблематики.

Переменившиеся времена позволяют апеллировать к очевидности и здравому смыслу. Все «Безверие» имеет содержанием христианскую тематику, изложенную Пушкиным с позиции глубоко верующего человека. Таких содержательных линий в произведении по крайней мере две.

Во-первых, вся бытовая догматика, в том числе и та, которую легко преобразовать из отрицательной в изложении безверного в позитивную, является христианской — как по содержанию, так и по Пушкинским оценкам.

Естественно, догматы можно излагать с вариативной степенью детализации, и мы выделили у Поэта всего двенадцать обиходных догматических тезисов:

1) фрагмент (1-4): догмат о нетерпимости к безверным;

2) фрагмент (4, 10, 31): догмат о врожденном происхождении детской веры;

3) фрагмент (6-9): догмат об обращении через покаяние;

4) (31-34): догмат о помощи верному от Бога (и оставлении безверного без помощи);

5) Во фрагменте (35-77) Пушкин комплексно излагает догматику о смерти. Таков 6) догмат всеобщей смертности (включая душу), адресованный безверным. Однако, согласно фрагменту (43-50), для верующих приготовлен 7) догмат потусторонней встречи с родными и праведниками. Собственно, таков 8) догмат о загробной жизни. Приемлющий волю Божию о смерти близкого человека верует в 9) догмат о возможности мистической коммуникации;

10) (78-81): догмат о богопочитании;

11) (82-83): догмат о –возможности мистического зрения Бога лицом к лицу;

12) (84-90): догмат о возможности отвергнуть рациональные сомнения, вернуться к вере и так спасти свою душу. Во фрагменте (91-96) изложен: альтернативный догмат о пагубности сомнений и о лишении безверного перспективы загробной жизни.

Если подсчитать количества строк, то получилось, что христианской тематикой занят подавляющий объем текста, — всего 69 строк из 96 (больше 2/3).

Во-вторых, в «Безверии» имеются два рассуждения Пушкина общего характера:

1) наставление о том, где и когда следует наблюдать безверного (11-18): «Но в тишине семьи, под кровлею родною, / В беседе с дружеством иль темною мечтою» (13-14);

2) общее (философское) рассуждение о смерти (35-43): «Несчастия, страстей и немощей сыны, / Мы все на страшный гроб родясь осуждены» (35-36).

Эти два рассуждения возвращают и подводят читателя к христианской тематике: первое показывает смятение души безверного и подспудно противопоставляет его спокойной уверенности верующего; такое же противопоставление содержится и во втором рассуждении.

Всего, по нашим подсчетам, оказалось 16 строк общей (философской) тематики, но поскольку Пушкин явно имеет в виду философию христианской окраски, то общим числом (69 + 16) получилось 85 христианских строк, а нейтральных осталось (96 - 85) 11.

Таким образом, и догматические тезисы, и общие рассуждения Поэта, можно считать, по своей тематике являются христианскими. Остается только подивиться глухоте комментатора, который отнес «Безверие» к атеистическим произведениям Пушкина.

Количественные выкладки говорят сами за себя, но остается еще рассмотреть вопрос санкции богословского суждения, т.е. его принятия верующим и отвержения безверным. Остается также рассмотреть имманентную концепцию художественного произведения, которая позволяет уверенно судить о жанровой принадлежности художественного текста вне увязки с внешними характеристиками его автора.

К указанной проблематике надеемся обратиться в нашей второй статье.