Был ли Пушкин христианином?

Христианская поэзия из-под пера А.С. Пушкина (статья вторая) 

Мы продолжаем цикл статей, посвященных отношению А. С. Пушкина к христианству. Специально для портала «Иисус» исследование подготовил ученый с мировым именем, автор многочисленных трудов по славянскому языкознанию, русской литературе, истории кирилло-мефодиевской традиции Евгений Михайлович Верещагин.

Первая статья была посвящена одному из своих самых сильных философских стихотворений Пушкина «Безверие». В новой статье исследователь обращается к более поздним стихотворениям, чтобы ответить на главный вопрос – был ли сам Поэт христианином?

Заканчивая нашу первую статью, мы высказали твердую уверенность в очевидности заключительного вывода, а именно: элегия «Безверие» Пушкина принадлежит к христианскому жанру поэзии. Однако, если задаться вопросом, все ли стихи Поэта на религиозные темы столь же очевидно принадлежат к этому жанру, то иногда можно отвечать вполне утвердительно, а иногда, и даже чаще, все же возникают определенные сомнения.

I. Два показательных примера

Возьмем для примера хрестоматийное стихотворение «Птичка» (1821): 

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Стихотворение, безусловно, тематически является христианским: Поэт упоминает о «светлом празднике весны», т.е. о Пасхе, о древнем обычае выпускать на волю плененную птичку и говорит, что его «свято наблюдает». Таков, можно сказать, блок деловой информации (изложенный в первой строфе). 

Затем, во второй строфе, Пушкин говорит о своем отношении к событию. Намеком он упоминает о том, что теперь «стал доступен утешенью», т.е., как видно, был в предшествующий период жизни, когда его душа была недоступна чувству умиления, которое обычно охватывает русского православного верующего, бескорыстно открывающего дверь клетки. 

Здесь же сказано, что Поэт одно время роптал, а теперь перестал роптать на Бога, а ропот на Бога в христианском богомыслии невозможен и запрещается. Эта динамика для духовного мира Пушкина не может быть приуменьшена: он осознал (и с радостью сообщает своим поклонникам), что отныне о ропоте, т.е. о несогласии с Богом, и речи быть не может. Известно из переписки Поэта о том, что он не раз упоминал о «Птичке» и прилагал усилия к скорейшему напечатанию своего стихотворения. Отрицая догматический запрет на ропот, он выражает свое полное согласие с этим запретом.  Задав всеобщий риторический вопрос («За что на Бога мне роптать?»), Поэт признает свое общее согласие с невозможностью для верующего когда-либо пререкаться с Богом. 

Обратим внимание на ключевое слово согласие: описав какое-либо событие и говоря о своем отношении к определенному догмату, верующий (равно как и безверный) не может не выразить своего согласия (или несогласия) с ним. Как упоминалось ранее, безверный может быть осведомлен о догматике (включая богослужение) и истории Церкви, но оттого совсем не делается христианином, когда отрицает хотя бы одно из центральных догматических положений. Если говорить о христианской поэзии, то выраженное принципиальное несогласие выводит произведение за ее пределы. 

Возьмем теперь для примера другое хрестоматийное стихотворение, датой написания которого Поэт показал день своего рождения (26 мая 1828 г.): 

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?...
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

Примечание: о соотношении в произведении образов подлинного Автора и воображаемого лирического Героя у нас кратко говорится в третьей статье.

Это стихотворение, как известно, вызвало отклик св. митр. Московского Филарета, который предпринял развернутую критику текста:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

Пушкин верует в догмат случайности жизни человека: «Дар напрасный, дар случайный». Митрополит наставляет прямо противоположным образом: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана». Поэт чувствует наказующую руку и возводит ее к «тайной судьбе» с ее «враждебной властью»; митрополит усматривает здесь «волю Божию», дарующую человеку жизнь. Поэт приписывает той же «враждебной власти» наполненность своей души страстями и волнениями полного сомнением ума; непреклонный митрополит делает ответственным за зло, вызванное из «темных бездн», самого́ человека и настойчиво повторяет, что это он «сам» ответствен за страстность души и сомневающийся ум. Кульминации Поэт достигает в трагическом признании, что у него «сердце пусто» и «празден ум»; митрополит подозревает Пушкина в том, что им забыт Бог, а сто́ит тому о Нем вспомнить, как возродится и сердце, и ум. 

В двустишии:  

И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

следует, вопреки семидесятилетней традиции, писать местоимение с пиетической большой буквы. В советских изданиях, конечно, присутствует малая буква, и несколько генераций читателей к такому насилию привыкли, хотя если с такой ортограммой смириться, то замысел митрополита приметно искажается. 

Как видим, митрополит – вежливо и тактично – обвинил Поэта в безверии, а его (по форме блестящее) произведение едва ли причислил бы к христианской поэзии. Похоже, что и сам Пушкин, отвечая митрополиту, признал эту оценку:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей. 

Как такое бывало и раньше, Поэт извинял легкомыслием свои пререкаемые строки. В то же время в своем «возответствовании» Пушкин назвал их «буйными мечтами». Стихотворное послание Филарету отличается серьезным покаянным подтекстом и отчасти имеет формальные признаки испрашивания отпуста на исповеди. Особенно характерна последняя строфа:  

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.

В первоначальном тексте, измененном по требованию цензора, было исключено имя собственное адресата:

И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Таким образом, мы рассмотрели два показательных произведения Пушкина и убедились, что присутствия одной христианской тематики в них недостаточно: необходимо не только знание догматики и событий церковной истории, но и эмоциональное одобрение.

II. О механизме взаимодействия памятования и санкций

Корзухин А. И. «Перед исповедью»

Источник: Wikimedia Commons

На самом деле, у Пушкина есть такие вещи, которые, несмотря на христианскую тематику, при всем старании к христианской поэзии не отнесешь. Есть такие, которые сам Поэт, написав их не для печати, начинал стыдиться и желал бы изничтожить. 

Далее поговорим подробнее о том, что́ еще требуется для того, чтобы признать стихотворное произведение принадлежащим к жанру христианской поэзии. Ранее не раз отмечалось, что присутствия одной лишь христианской тематики недостаточно. 

Начать изложение придется с некоторых общих тезисов из сферы формирования у человека миросозерцания (мировоззрения, миропонимания). Описывать миросозерцание можно в разных терминах, поэтому мы ради краткости предлагаем собственную совокупность, которая, по нашему мнению, наиболее хорошо подходит для беглого описания нашего предмета. 

Говорим только о социализации человека в религиозной стране – о том отношении населения к христианству, которое было характерно для России первой половины XIX века. Грубо говоря, все насельники страны при их административном учете разделялись на «православных христиан», членов Греко-Католической Церкви, на «инославных» (приверженцев других христианских конфессий) и «иноверных» (сторонников нехристианских верований). Сравнительно недавно вышедшие из православных староверы занимали межеумочное положение и причислялись к «раскольникам» (т.е. от них ожидали обращения к официальному православию). О национальности не спрашивали. Было достаточно исповедания своей веры как православной. 

Поскольку православие было господствующей религией, все православные получали систематическое обучение в вере. Все население (как городское, так и сельское) состояло из прихожан какого-либо храма, а храмов было много, так что они охватывали и те села, в которых не было церкви. Священников готовили в специальных духовных заведениях (в семинариях и академиях), и священноначалие требовало от них постоянной катехизации своих прихожан. Таким образом, все сословия насельников России (в том числе и самые препростые) за много лет накапливали в своем сознании определенный объем христианских сведений. 

Механизмами усвоения сведений являются отдельные па́мятования (ментальные следы разного рода и происхождения: вербально-слуховые, впечатлительно-зрительные, музыкальные, графические и т.д.; совмещения, обобщения, переносы, перегруппировки, заключения и т.д.). Памятования существуют как в индивидуальном, так и в общественном сознании в зависимости от частотности их актуализации: со временем они угасают, требуют припоминания и при длительной невостребованности совсем изглаживаются. Совокупность памятований и составляет миросозерцание человека.  

Поскольку в привилегированном сословии дворян преподавание Закона Божия занимало особо большое место, в дворянстве, наряду с массой искренне верующих во Христа и в Церковь, появлялись отдельные лица и даже группы единомысленных лиц, которых можно вслед за Пушкиным именовать безверными. Безверие на Руси, в России явилось следствием иностранного влияния – некритичного усвоения представителями дворянства философии просвещения, а просвещение оказалось неразрывно связанным со скепсисом. 

Скепсис – это недоверчивое отношение к конкретному памятованию, и под скепсисом понимают видовой термин, один из двух составляющих родового понятия санкция. Скепсис бывает сопряжен с интеллектуальной деятельностью мыслящего человека, с его умом. Безверный на деле порабощается умом: ум накладывает массу ограничений на миросозерцание человека. 

Противоположное видовое понятие – вера. Здесь лучше ап. Павла не скажешь: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11:1). Скептичный ум полагается только на воспринимаемое органами чувств. «А без веры угодить Богу невозможно; ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть» (Евр. 11:6). Таков центральный догмат веры: Бог есть. И постигается Он не столько умом, сколько сердцем. Скептичный разум-рассудок в своем превозношении способен как раз породить отрицание центрального догмата: Бога нет. Начав с подобного генерального отрицания, безверный начинает отрицать все и всякие памятования (исключая только подтверждаемые умом), и в России (правда, уже за пределами жизни Поэта) то там, то здесь возникали сообщества единомышленников, беспощадно называвших себя нигилистами («ничевоками»).

Надо теперь сказать, что при условии социализации в одинаковых условиях, два лица могут получить близкий объем сведений, но эти сведения проходят через верификацию и непременно получают ту или иную санкцию: или принимаются по вере или отвергаются по скепсису. Поэтому остается повторить то, о чем уже говорилось: общий объем усвоенных с раннего детства сведений бывает одинаковым, но противоположным образом оценивается верующим и безверным. 

Верующий, сочиняя поэтическое произведение, постоянно руководствуется верой и насыщает его благочестивыми настроениями. Если на ту же самую тематику пишет элегию безверный, то хотя он опирается на тот же самый объем «деловых» сведений, скепсис заставляет его выражать свое негативное отношение. 

Таким образом, рассмотрим типичную цепочку следования внутренних духовных феноменов миросозерцания на примере догматики:

• Усвоение догмата ведет к его памятованию;
• Если есть нужда актуализировать догмат (например, в речи), то включается механизм меморизации;
• Затем наступает время санкции – позитивной по вере и негативной по скепсису.

III. Дальнейшие примеры и заключение

Левитан И. И. «Вечерний звон»

Источник: Wikimedia Commons

Пушкину принадлежат поэтические произведения и фрагменты, в которых затрагивается тема христианской исповеди. Ниже помещаем (с комментариями) первый фрагмент: «Вечерня отошла давно» (1821). Он далеко не закончен (похоже, что перед нами начало большой поэмы), поэтому какими интенциями стал бы одушевляться Поэт по мере написания, судить не можем. Знаки в тексте и неавторские пробелы принадлежат издателям:  

Вечерня отошла давно,
[Но в кельях тихо и] темно.
Уже и сам игумен строгой
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестясь, на одр убогой.
Кругом и сон и тишина,
Но церкви дверь отворена;
Трепе<щет>        луч лампады
И тускло озаряет он
И темну живопись икон
И позлащенные оклады.

Такова экспозиция, способная стать введением в действие произведения. Описывается обстановка обычного монастыря: кельи, сон, тишина, луч лампады, позлащенные оклады и т.д. Есть характерное указание на древность монастыря («темная живопись икон»), но имеет ли она значение в дальнейшем, не ясно.

Упоминание о «ветхих костях» «игумна строгого» также может указывать в том же направлении: старинные монастыри отличаются строгостью устава. 

Нарочитый покой обители готовит к «и вдруг», к началу неожиданных событий: 

И раздается в тишине
То тяжкой вздох, <то> шопот важный,
И мрачно дремлет в вышине
Старинный свод, глухой и влажный.

В «Словаре языка Пушкина» обращает на себя внимание hapax legomenon: в сочетании со словом «шопот» привычной сочетаемости много, но «важный шопот» зафиксирован лишь однажды. Пожалуй, употребление здесь эпитета «важный» вызвано поиском рифмы к «влажный». 

И далее раскрывается содержание «шопота»: вопреки эпитету «важный» (предполагающему известную громкость разговора), сказано, что «шопот их как глас из гроба»:  

Стоят за клиросом <чернец>
И грешник – неподвижны оба –
И шопот<?> их, как глас <из> <гроба<?>,
И грешник бледен, как мертвец.

Далее следует монолог монаха: 

М.<онах>.

Несчастный – полно, перестань,
Ужасна исповедь злодея!
Заплачена тобою дань
Тому, кто в мщеньи<?> свирепея<?>
Лукаво грешника блюдет –
И к вечной гибели ведет.
Смирись! опомнись! [время, время],
                                   покров <?>
Я разрешу тебя – грехов
Сложи мучительное <бремя>.                       

Здесь речь идет о таинстве покаяния и отпуста: иеромонах готовится отпустить злодею его грехи, для чего тот должен их предварительно исповедать. На совести исповедника лежало некое тяжкое прегрешение, но иеромонаху известно, что злодей уже искупил его. Однако отпущения грехов грешник еще не получил, так что подвергается наскокам диавола. На иконе «Лествица» некоторые грешники уже достигли последней ступени небесной лестницы, но летающие бесы зацепляют их и низвергают. Иеромонах как раз и обещает пришедшему на исповедь разрешение от грехов. 

Перед нами явно произведение христианской поэзии: Поэт, конечно, хорошо знает о таинстве исповеди и одобряет отпуст. 

Теперь обратимся к другому фрагменту, написанному Пушкиным в том же 1821 году (1-10 апреля) и извлеченному из его письма другу-единомышленнику. 

Поэт в то время пребывал в Кишиневе, и его начальники потребовали, чтобы он, во-первых, говел, т.е. соблюдал Великий пост, во-вторых, исповедался и, в-третьих, причастился. Свои впечатления от таинства Пушкин изложил в послании В. Л.Давыдову, отнюдь не предназначая их для печати.

Примечание: Василий Львович Давыдов (1792-1855) принял Пушкина с ноября 1820 по январь 1821 года в своем имении Каменке (Киевской губернии). Возможно, Поэт употребил продолжительное досужее время на написание поэмы «Гавриилиада». Она стоила большого труда, была тщательно отделана и получилась длинной.

Мы воспроизводим фрагмент: 

На этих днях, [среди] собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном Птички и Марии
Пошел христосоваться в рай... 

Внезапная смерть Кишиневского митрополита – достоверный факт: митр. Гавриил Банулеско-Бодони (1746 -1821) скончался 30 марта незадолго до Пасхи. Сын Птички и Марии – кощунственная аллюзия, восходящая к поэме Пушкина «Гавриилиада». Вероятно, Поэт познакомил с ней В. Л. Давыдова, поскольку в противном случае сложная аллюзия осталась бы ему непонятной: 

Я стал умен, [я] лицемерю –
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что Бог простит мои грехи,
Как Государь мои стихи.

Случай иронии: Пушкину было известно недоброжелательное отношение к нему Государя Императора Александра Павловича, так что «твердо верю» надо бы забрать в кавычки. Не может быть того, чтобы, работая над упомянутой поэмой «Гавриилиада», Поэт не понимал, что в ней громоздятся ужасные и непростительные кощунства. Поэма писалась в 1821 г., тогда же, когда было сочинено письмо В. Л. Давыдову. Ожидать снисходительности можно было только от Императора Николая Павловича, и действительно, поворот в судьбе Поэта совершился через долгие пять лет:  

Говеет Инзов, и намедни
Я променял парна<сски>бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.

Скептичное настроение присутствует и во второй строфе. Говел генерал от инфантерии И. Н. Инзов, под наблюдением которого состоял Поэт в начале своей южной ссылки. Он-то, видимо, потребовал от Пушкина священнического удостоверения о причастии, и Поэту ничего не оставалось делать, как на время оставить свою прежнюю вольницу и принять постный образ жизни:  

Однако ж гордый мой рассудок
Мое раска<янье> бранит,
А мой ненабожный желудок
«Помилуй, братец <?>, – говорит, –
Еще когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит...
Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
А то – подумай, как смешно! –
С водой молдавское вино».
Но я молюсь – и воздыхаю...
Крещусь, не внемлю Сатане...
А все невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоем вине... 

Ирония продолжается и в третьей строфе. Как известно, для служения евхаристии требуется простое вино, разбавленное водой. Никогда не употребляются изысканные вина, о которых страстно мечтает говеющий, но гордый рассудком и наделенный ненабожным желудком Пушкин (лафит, кло-д-вужо). Извинением может послужить непредназначенность для печати этих стихов на случай:  

Вот эвхаристия [другая],
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократической халат,
Спасенья чашу наполняли
Беспенной, мерзлою струей,
И за здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали!.. 

Не без иронии Поэт упоминает «демократический халат», в который облачались братья Давыдовы; Пушкин, как видим, со скепсисом относился к друзьям-вольнодумцам. Он простую выпивку, ничтоже сумняся, называет «другой евхаристией», – видимо, ясно понимая, насколько кощунственно сопоставлять ее со святой спасительной чашей. 

Поэт доходит до пределов благочестия, упомянув еще и о третьей чаше – кровавой. Именно над ней он готов произнести христианское приветствие «Христос воскресе»:  

Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чаш<ей> причастимся –
И я скажу: Христос воскрес.

В этой последней строфе звучат страшным серьезным предвидением шесть заключительных строк. 

Поскольку во фрагменте «Вечерня отошла давно» и в стихах, называемых <В.Л.Давыдову>, общее содержание одно и то же, но в первом случае об исповеди говорится с благочестием, тогда как во втором даже о причастии сказано со скепсисом, первое произведение, безусловно, относится к христианской поэзии, тогда как второе при всем желании христианским не назовешь. 

Думаю, что жанр, к которому оно принадлежит, можно было бы условиться называть нехристианским. Термин следовало бы освободить от негативных ассоциаций и считать нейтральным, спокойным и, как того требует наука, объективным. Его следовало бы пораставить в параллель спокойному термину христианский: если есть христианский жанр, то по закону дуализма может и должен быть нехристианский.