Книжные новинки. Идеи, от которых отказался Пушкин

Результаты новейших исследований в книге Е. М. Верещагина «Творческие замыслы А. С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки»

Среди непревзойденных представителей русской литературы огромное значение имеет А.С. Пушкин – основоположник современного русского литературного языка и создатель новой русской литературы. Весь год пронизан пушкинскими датами: с 26 мая по 6 июня широко отмечалось 220-лет со дня рождения поэта, совсем недавняя дата 19 июня – день крещения, 12 сентября будет день ангела поэта, 19 октября – день лицея, 10 февраля день гибели, и так каждый год мы снова и снова готовы неумолчно вспоминать о лире, что чувства добрые пробуждает в поколениях россиян и по всему миру.

В 2018 году в Издательском доме «Познание» Общецерковной аспирантуры и докторантуры им. святых равноапостольных Кирилла и Мефодия широкой читательской аудитории была представлена новая монография известного исследователя палео-слависта, доктора филологических наук, профессора Евгения Михайловича Верещагина «Творческие замыслы А. С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки».

Доктор филологических наук, профессор Евгений Михайлович Верещагин (род. в 1939 г.) по основным интересам является исследователем-палеославистом. Давным-давно (в 1971–1972 гг.), в эпоху государственного атеизма, ему удалось – не без больших препятствий – опубликовать две пионерские книги, посвященные переводческой деятельности славянских первоучи́телей Кирилла и Мефодия. Итоговый труд по названной теме («Церковнославянская книжность на Руси»; 2001) был удостоен Макариевской премии. Последняя по времени палеославистическая монография ученого - «Кирилло-Мефодиевское книжное наследие» (2012). К этой же теме примыкает изучение греко-славянской гимнографии: Е.М. Верещагин является соиздателем древнейших славяно-русских служебных миней, в том числе уникального и древнейшего славянского богослужебного сборника «Ильина книга» (опубликован им в 2006 г.). Вторая сфера интересов ученого – изучение Библии, и не только славянской. Его последняя книга по данной теме – «Современная библеистика в общедоступном изложении» (2013). Третья сфера – исследование вопросов лингвокультурологии. Написанная совместно с В. Г. Костомаровым фундаментальная монография «Язык и культура» выдержала пять изданий (последнее – в 2005 г.), и соавторы получили Премию Президента Российской Федерации в области образования. Наконец, Е.М. Верещагин не одно десятилетие занимается пушкиноведением. Им написан ряд статей и издана (опять-таки в содружестве с В.Г. Костомаровым) книга «Хранитель и Творец русского языка и культуры. Опыт применения методик исчисления смыслов к произведениям А.С. Пушкина».

В «Очерках» изучаются не только всем хорошо известные напечатанные важнейшие «вершинные» произведения поэта роман в стихах «Евгений Онегин» и поэма «Медный всадник», но и рукописи – черновые и беловые, а также корректурные листы, содержащие правку, и экземпляры прижизненных изданий, если А.С. Пушкин собственноручно оставил в них свои пометки. Предпринятое недавно факсимильное издание черновиков А. С. Пушкина дало возможность лингвистам, в т.ч. автору замечательной монографии, применить к исследованию черновиков великого поэта новейшие методики расчитки и интерпретации текстов. Свои методики профессор Е. М. Верещагин разработал и использовал ранее на огромном материале и на разных языках – от древних библейских до современных рукописей. Автор не обещает легкого чтения, но он постарался изложить свои выводы доступно для всех.

Прочитав эту книгу, вы будете поражены, насколько далекими от известных публике сюжетных линий «Евгения Онегина» и «Медного всадника» – произведений, входящих в золотой запас мировой литературы, – были их первоначальные варианты. Все мы слышали, что Пушкин иногда задумывал одно, а с течением времени реализовывал другое. Как отмечает автор книги: «Варьирование замысла нередко имело место прямо в процессе написания отдельных строф или немного погодя, так что смежные листы черновой рукописи, если учитывать вымаранные фрагменты, могут содержать в себе разные повороты линии сюжета или характеристик персонажей. Причиной тому могли быть разные - постепенность созревания и неотчетливость первоначального замысла, желание избежать нареканий цензуры, не противоречить вкусу читающей публики, изменение собственных взглядов на те или иные вопросы и прочее». Однако конкретные повороты намерений Пушкина пока обнаружены не все, – их выявлению и посвящены наблюдения автора монографии. Следы перемен авторских намерений отложились в черновиках, однако вчитываться в труднейшие рукописи (а Е. М. Верещагин их прочитал не так, как предшествующие исследователи) – дело непростое, хотя и захватывающее.

Например, вас никогда не удивляла ничтожность причины, по которой Ленский был вызван на дуэль и убит другом? А в первоначальном замысле этот вызов был вполне мотивирован. И таких примеров из черновиков А.С. Пушкина в книге исследована масса.

Председатель Пушкинской комиссии Института мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук, главный научный сотрудник отдела русской классической литературы, доктор филологических наук В. С. Непомнящий в поддержку готовящегося издания книги отмечал: «Монография представляет собой новое слово в пушкиноведении и заслуживает скорейшей публикации… Е. М. Верещагин, не ограничиваясь собственно текстологической (транскрипционной) работой, регулярно предпринимает затекстные (лингвокультурологические) разыскания, что позволяет ему сделать ряд конкретных заключений о динамике сюжетов и характеристик персонажей «Евгения Онегина» и «Медного всадника». Исследуются только те альтернативные сюжеты и характеристики, которые четко обозначены (в иногда полностью отделанных) строфах, но по некоторым причинам не введены Пушкиным в окончательный (печатный) текст.

По-новому прочитана в черновиках и перетолкована поворотная строфа в «Евгении Онегине», которая, будь она сохранена, привела бы к иному сюжетному развитию, чем общеизвестное. Выявлены подлинно серьезные причины двукратного конфликта Ленского с Онегиным (во сне и наяву), объясняющие поведение Онегина, которое согласно печатной версии, порой кажется слабо мотивированным. Определены дополнительные аргументы к характеристике Онегина и соотнесению еще некоторых черт пушкинского героя с личностью самого автора энциклопедии русской жизни».

В своем отзыве на монографию научный рецензент книги, ведущий научный сотрудник Института русского языка РАН, доктор филологических наук Н. В. Перцов отмечая выявленные автором пушкиноведческой монографии новые аспекты биографии А. С. Пушкина, пишет: «Е. М. Верещагин сумел прийти к полудюжине инновационных выводов… уточнил понимание Пушкиным сущностных свойств рода Поэта («мятежности» и «гонимости»), а также того места в цепи предков, которое Поэт отводил себе… предпринял попытку проникнуть в первоначальный замысел «Медного Всадника», главный герой которого сначала (по версии черновиков) был обрисован как благородный и богатый дворянин со звучной фамилией и лишь со временем по воле автора петербургской поэмы лишился «прозванья», опустился до «ничтожества» и соответственно потерял право на равный поединок дворянина с дворянином (в том числе и с монаршей особой)…. Увенчалась успехом попытка выявить суть феномена компенсаторности, приводившего к тому, что Поэт передавал (как бы «заместительно») свои заветные умонастроения Онегину.

Все постулируемые Е. М. Верещагиным повороты сюжетов и характеристик радикально отличаются от традиционных интерпретаций… автор постарался быть максимально убедительным и не пожалел места на подробную аргументацию».

В издание включен дополнительный восьмой очерк «Как Пушкин переосмыслил сюжет притчи о блудном сыне». Это исследование одной из «Повестей Белкина» «Станционный смотритель», основанное на методике исчисления рече-поведенческих тактик персонажей, в котором Е. М. Верещагин, касается такой важной и деликатной темы, как религиозность Пушкина. Автор отмечает, что «Поведенческая парадигма блудного сына как общественный феномен формировала нормативные ожидания современной Пушкину читающей публики. Здесь же излагается наша точка зрения на замысел Пушкина, который, как мы думаем, перевёл этический вектор Притчи из сферы ветхозаветного Закона в область новозаветной Благодати…рассматривается психологический процесс покаяния в свете возможного отнесения поведенческой парадигмы к жизненной судьбе самого Поэта».

Доброжелательный, заинтересованный и проникновенный читатель будет сторицей вознагражден! Ему откроются доселе неизвестные творческие поиски светила русской литературы. Очерки написаны доступно для массового читателя и представляют собой захватывающее чтение. По словам самого автора Е. М. Верещагина «книга "Творческие замыслы А. С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки", при строгом соблюдении качеств научного инновационного труда вполне доступна вдумчивому читателю».

Заслуживают отдельного внимания обширные постраничные примечания автора, вводящие весьма интересный историко-культурный контекст Пушкинской эпохи и жизни, позволяющие еще глубже проникнуться пониманием удивительных результатов уникального исследования.

Внутри книги есть большое количество репродукций подлинников пушкинских черновиков.

Книга «Творческие замыслы А. С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки» предназначается для лингвистов, литературоведов, преподавателей русского языка и литературы, культурологов, других специалистов гуманитарного профиля, а также всему сообществу читателей и почитателей Пушкина. 

Предлагаем Вам ознакомиться с двумя небольшими показательными фрагментами книги Е. М. Верещагина «Творческие замыслы А. С. Пушкина, оставшиеся в черновиках. Доступные текстологические очерки»:

* * *

§2. Анализ фрагмента V/1-4: тактики похваления

Далее строфы V и Vа-в у нас рассматриваются в расчленении на тематические блоки. Как правило, в Онегинской строфе выделяются три композиционно-тематических и интонационных пространства (4 стиха в начале, 8 в середине и 2 в конце). Конечное двустишие выделяется, по выражению Набокова, «рельефно». Соответственно и в строфе V таких блоков три.

Первый фрагмент (V/1–4) имеет устойчивую традицию прочтения. Как считается, он представляет собой безыскусный обмен вопросо-ответными репликами: Онегин спрашивает об имени старшей сестры, Ленской отвечает.

«Други» гостили у Лариных продолжительное время, и об этом Пушкин сообщает в черновике хотя и в общем виде, но по контексту вполне внятно: «В деревне день есть цепь обеда» (3/III/9)^[1]. Если молодые люди провели у соседок за обедом целый день, то странно, почему Онегин (как получается по его вопросу: «Скажи: которая Татьяна?») не отождествил сестер по именам.

Строка (1) в [БАСС] показана как безвариантная, но, по свидетельству черновой рукописи, это не так.

Обычно Пушкин в рукописях не употребляет знаков препинания, но в данном случае в рукописи их три.

После «Скажи» поставлено не двоеточие печатной версии, а характерная запятая (в виде большой косой черты, идущей сверху вниз и справа налево); она выполнена густыми черными чернилами.

В конце строки (1) у Пушкина имеется знак вопроса, и то, что это вопрос, подтверждено еще знаком тире. Полифункциональный знак тире у Поэта в том числе означает смену говорящих.

В печатной версии самозавершенность вопроса передается заключением всей строки (1) в начальные и конечные кавычки. Имплицируется: вот говорение Онегина, и оно завершено.

Дальше три строки (2-4), согласно печатной версии, принадлежат Ленскому, но для отличия от слов Онегина кавычек нет, а границы реплики Ленского показаны знаками тире в конце и в начале: – Да та, которая грустна / И молчалива, как Светлана, / Вошла и села у окна –. Эта же практика соблюдается в строфе и дальше: реплики Онегина – в парных кавычках, а реплики Ленского – в парных тире.

Привнесенная издателями расстановка кавычек и тире обеспечивает полную ясность и, скорее всего, не искажает воли Поэта. Правда, только последней, а не первой.

Если же отказаться от пунктуации издателей [БАСС-6], то в черновике содержится, наряду с канонической, альтернативная версия, – такая, которая потребовала бы от современного издателя расставить кавычки по-другому.

Эта версия черновика побуждает думать, что Пушкин намеревался продолжить говорение Евгения и не давать реплики Ленскому. В таком случае ключевое уподобление Татьяны Светлане Жуковского принадлежит Евгению (что важно).

Действительно, в конце строки (1) Пушкин перед невычеркнутым знаком вопроса (густые чернила) поставил вторую запятую, по форме ничем не отличную от первой, но выполненную бросающимися в глаза жидкими рыжими чернилами.

Вторая запятая показывает, что на фоне густых чернил основного текста строки лишь однократно (для одного пунктуационного знака) употреблены разбавленные чернила. Это означает, что вторая («рыжая») запятая, в отличие от густо-черной первой, не принадлежит к первоначальной версии: она вторична и относится к слою отсроченного авторедактирования.

Стало быть, именно «рыжая» запятая отражает последнюю волю Поэта.

Эта вторая запятая отменяет первоначальный знак вопроса и, как любая запятая, показывает незавершенность высказывания. Онегин продолжает говорить, а чтó он говорит, на основе фото черновика и транскрипции представляется отличным от печатной версии.

Альтернативную версию черновика мы собрали по элементам^[2]: 

Скажи, которая Татьяна,
Не та ль которая блѣдна
И молчалива как Свѣтлана
Сидѣла тихо у окна –.

Варианты в черновике: «блѣдна / грустна» и «Вошла и сѣла / Сидѣла тихо».

Таким образом, версия черновика строфы V существенно противоречит печатной версии: здесь все четыре строки (а не одна) – это суждение Онегина (а не Ленского). Если так, то нельзя думать, что Онегин не отождествил Татьяну, потому что дал ей развернутую оценку.

Если же вспомнить цитату из баллады Жуковского, на которую намекает Онегин и которая в XIX в. имела широкое хождение («Тускло светится луна / В сумраке тумана – / Молчалива и грустна / Милая Светлана»), – то перенос характеристик на Татьяну, подтверждая прямые номинации похвальных качеств старшей сестры («молчалива», «грустна»), включает в себя очень важную эмоционально-личностную оценку со стороны героя романа: «милая».

Эмоция выражена косвенно, интертекстуально (т.е. с отсылкой к другому произведению – балладе Жуковского), однако образованные и начитанные современники Пушкина улавливали ее немедленно, ибо «Светлана» помнилась наизусть.

Значит, Татьяна пришлась Онегину по душе в тот же день, когда «други» навестили Лариных. Если на пространстве всех стихов V/1-4 говорит именно «молодой повеса» Онегин (а не Ленской), то, значит, поначалу он был хотя бы тронут.

Эта оценка «милая» вполне совпала с отношением к Татьяне самого автора романа, и он дал ее трижды. Сердечное восклицание Поэта «Татьяна, милая Татьяна!» (3/XV/1) поставлено на сильное место (в начале строфы). Далее, после строфы 7/XXIV Пушкин, говоря об открытии Татьяны в доме Онегина («Уж не пародия ли он?»^[3]), оставил в черновой рукописи стрóки, которые прошли и в печатную версию:

С ее открытием поздравим
Татьяну милую мою…

Наконец, в строфе 5/XXXVII, которая была напечатана в первом издании главы, но затем исключена из текста, Пушкин, обращаясь к Гомеру, написал:

Но Таня (присягну) милей
Елены пакостной твоей.

Елена была прекрасна, но не мила, тогда как Татьяна, хотя красотой и «не привлекла б к себе очей» (Гл. 2, XXV), была мила и, в глазах Поэта, этим неуловимым качеством превосходила античную «пакостную» героиню. «Никто и спорить тут не станет»^[4].

Онегин, безусловно, отождествил Татьяну, поскольку в строках V/1–4 Пушкин снял признаки подлинного вопроса, зато ввел признаки вопроса риторического, причем такого, который не просто имплицирует положительный ответ, но и усиливает его.

Признак вопроса «Не та ль» – это общеязыковая идиоматичная фигура речи (мнимое отрицание), а именно: конструкция не [э]тот / [э]та / [э]то ли (с варьированием местоимений в косвенных падежах).

Конструкция представлена в языке Пушкина. Ср. из «Бориса Годунова»: «Шуйский. Царь, из Литвы пришла нам весть... Царь. Не та ли, / Что Пушкину привез вечор гонец. Шуйский. Всё знает он!» (= та самая). Ср. также в «Заметках и афоризмах разных годов» (<1830>): «В одной из Шекспировых комедий крестьянка Одрей спрашивает: “Что такое поэзия? вещь ли это настоящая?” Не этот ли вопрос, предложенный в ином виде и гораздо велеречивее, находим мы в рассуждении о поэзии романтической, помещенном в одном из Московских журналов 1830 года?» (= этот самый).

Эти же конструкции встречаются в письмах Пушкина (И. Е. Великопольскому, конец марта – начало апреля 1828 г.; П.В. Нащокину, ок. 8 января 1835 г.), а также в письмах к нему (И. И. Лажечникова от 22 ноября 1835 г.; П.И. Мартоса от 13 октября 1836 г.) и т. д.

В.А. Жуковский (в письме к А.X. Бенкендорфу от 25 февраля 1837 г.) применил оборот к самому Пушкину, уже покойному, в емкой оценке постоянного развития Поэта: «Он сам про себя осудил свою молодость и произвольно истребил для самого себя все несчастные следы ее. Что же из сего следует заключить? Не то ли, что Пушкин в последние годы свои был совершенно не тот, каким видели его впервые?» (= то самое).

Если подвести итог изложенному и обобщающим словом назвать интенцию поведения Евгения, то он явно придерживался стратегии, на ученой латыни именуемой laudatio «похваление». (Стратегии, в явном виде описанные греками и римлянами для публичной речи риторов, на деле характерны и для бытового речевого поведения «простых» людей.)

Стратегия похвалы, как любая другая, разделяется на ряд частных (аспектных) рече-поведенческих тактик^[5].

Чтобы ее реализовать, Онегин избирательно отозвался о трех частных сторонах (аспектах) облика Татьяны: во-первых, о ее внешнем виде (она «бледна»), во-вторых, о настроенности («грустна») и, в-третьих, о манере себя держать («молчалива и тиха»). Вершиной явилась четвертая тактика – собственная итоговая эмоциональная оценка: «мила»^[6].

Эмоциональные оценки обладают качеством обобщения: прилагательное-губка «мила(я)» совокупно описывает и общий вид, и настроенность, и поведение. И многое другое.

Все названные характеристики хорошо согласуются с типическим для XIX в. образом романтической героини книг: интересная «бледность»; «грусть», причина которой составляет загадку; постоянная «задумчивость» (отсюда молчаливость и «тихость в обхождении»); наконец, безусловная привлекательность, которая не тождественна красоте и может не иметь рационального объяснения, – «миловидность».

Остается сказать, что в строках (V/5-6) Онегин (в добавление ко всему сказанному) признал Татьяну еще и поэтической девушкой.

Таким образом, заново прочитанные (по факсимиле рукописи и по транскрипции) черновые строки V/1-4 готовят читателя к пониманию неожиданно и мгновенно вспыхнувшей влюбленности Онегина, которая далее описана в строфе Vа (о чем у нас говорится на своем месте).

§7. Круг чтения Татьяны

У массового читателя, как показывает опыт рецепции романа современниками Пушкина, регулярно возникал вопрос: можно ли априорно допустить, чтобы идеальная дворянская девушка Татьяна оказалась в эротической ситуации?

Да, это был сон, но жизненный сон онейрологи («сноведы») не относят, в отличие от кошмара, к тем грезам, которые противоречат реальности. Такие сны – это часто неосуществленные, но в принципе осуществимые желания. Когда же, вопреки чаяниям, они осуществляются, то говорят, как в русской версии оперетты Кальмана: «Это был лишь сон, / Но дивный сон».

О чем-либо совершенно нереальном может быть сказано: «такое и в страшном сне не приснится». Татьяне приснилось. Значит, приснилось возможное.

Сделаем (может быть, излишнюю) оговорку. Ф.М. Достоевский в «Речи о Пушкине», произнесенной в июне 1880 г., объявил Татьяну «главной героиней поэмы»: «Это положительный тип, […] это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины». Таковой в массовом читательском восприятии она была и осталась – национальным символом.

Всё так, но одновременно у Пушкина «милая Татьяна» описана как реальная девушка и женщина, на всем протяжении романа не лишенная страстей. Да не послужит наше безоценочное исследование основанием для каких бы то ни было других суждений, кроме научных.

Вспомним, что Татьяна уже однажды совершила (с точки зрения своей среды) неблаговидный поступок. Критики романа и консервативные дамы отмечали: девушке на выданье не могло и в голову прийти писать письма мужчине, тем более страстно влюбиться в него с первой встречи (и признаться в любви)^[7]. (Когда Татьяна писала письмо, она даже еще и не говорила с Евгением ни разу.)

Описывая состояние Татьяны после первой встречи с Евгением, Пушкин не раз упоминает о ее страстном порыве, одержимости Онегиным, любовной болезни: «жаркий одинокий сон» (3/ VIII); «тайный жар» (3/Х); «Ты негу жизни узнаешь, / Ты пьешь волшебный яд желаний» (3/XV); «Тебя преследуют мечты: / Везде воображаешь ты / Приюты сча́стливых свиданий» (там же); «Приподнялася грудь, ланиты / Мгновенным пламенем покрыты» (3/ХVI); «Дыханье замерло в устах, / И в слухе шум, и блеск в очах» (там же); «Ужели не простите ей / Вы легкомыслия страстей?» (3/ХХIV); «страстная дева» (3/XXX); «… страстью безотрадной / Татьяна бедная горит» (4/XXIII); «…пышет бурно / В ней страстный жар» (5/XXX); «Татьяна изнывала тайно» (6/XVI); «Сильнее страсть ее горит» (7/XIV) и т.д.

Описание на всё готовой страсти достигает апогея: «Погибну, – Таня говорит, – / Но гибель от него любезна» (6/III).

Онегин не стал губить героиню романа, но на будущее сделал ей уместное предостережение: «Учитесь властвовать собою» (4/XVI). Значит, по его мнению, Татьяна была над собой не властна.

Она руководствовалась парадигмой поведения девушек – героинь (преимущественно сентиментальных) романов своего времени.

Пушкин неоднократно говорит о том, что Татьяна читала запоем (и романы «ей заменяли всё» [2/XXIX]). Действительно, дворянским девушкам сведения об отношениях полов не сообщались, так что романы были единственным источником.

Роли чтения в жизни Татьяны посвящены строфы 4/IX-XII. В числе образцовых для нее героинь Поэт называет три имени – Кларисы, Юлии, Дельфины^[8].

Наиболее знаменитой была героиня романа «Юлия» Руссо^[9]. Книга широко читалась в России^[10]. Сейчас кратко возобновим в памяти ее эротическую составляющую, тем более потому, что в имеющихся комментариях, не исключая и комментария Набокова, о ней говорится или невнятно, или совсем ничего.

Во всех отношениях идеальная, Юлия, дочь барона д’Этанж (в замужестве г-жа де Вольмар^[11]), влюбилась в недворянина учителя Сен-Пре. Надежды на брак не было никакой.

Юлия первая поцеловала Сен-Пре, затем по своей воле отдалась ему, затем любовники встречались на протяжении двух с лишним лет (в «приютах уединения», в загородных шале, в опочивальне героини), так что Юлия зачала ребенка.

Ж.-Ж. Руссо довольно откровенно описывает эротические переживания своих персонажей: волнение, вожделение, пылкую чувствительность, невозможность устоять перед соблазном, самозабвение, следование «голосу природы», растущую чувственную страсть, ласки, лобзания, объятия, наслаждение, сладостную негу, любовный пыл, пламя любви, пленительную томность и даже «тихие стоны, слетавшие с уст» Юлии^[12]. (Перечень состоит из лексики и выражений, употребленных при переводе романа на русский. Сам роман Руссо Татьяна читала по-французски.)

Сен-Пре восхищается прелестями Юлии, без стеснения называя сокровенные части ее тела и потаенные предметы женской одежды. 

Говоря словами персонажа романа, Руссо целиком обеляет свою героиню: «Нет на свете уз целомудреннее, чем узы истинной любви». В то же время Руссо предвидел, что его книга «отпугнет блюстителей нравственности», а «женщин порядочных приведет в негодование».

«Элоиза» – эпистолярный роман, наполовину состоящий из писем Юлии. Для нее не существовало вопроса, нравственно ли писать страстные письма мужчине. Татьяна, своим письмом, вероятно, также желала открыть переписку с Онегиным. Похоже, она ожидала не столько его приезда, сколько ответного письма от него: «Но день протек, и нет ответа. / Другой настал: все нет, как нет. / Бледна как тень, с утра одета, / Татьяна ждет: когда ж ответ?» (3/XXXVI). Ответ – не то же, что приезд.

Последние строки письма Татьяны к Онегину («Но мне порукой Ваша честь / И смело ей себя вверяю») буквально перекликаются со строкой из письма Юлии: «Свою честь я осмеливаюсь вверить твоей».

Другой мотив письма («То воля неба – я твоя») также перекликается с текстом романа Руссо: союз Юлии и Сен-Пре – это «непреложная воля неба, высший закон, которому мы должны повиноваться».

Конфидентка Юлии Клара задается риторическим вопросом: «Ужели то, что ты сделала, не могут, не должны одобрить и божеские законы, и законы человеческие?» Сама Юлия вторит Кларе: «Ах, сестрица, предрассудки – сущие исчадия ада, они портят лучшие сердца, то и дело заглушая голос природы»^[13].

Итак, неконтролируемое чтение дворянской девушки начала 1820-х гг. могло быть искусительным. А за чтением Татьяны не следили ни мать, ни отец (2/XXIX).

Книгу можно приобрести на сайте Издательского дома «Познание».  

Ссылки:

[1] В прижизненных и современных изданиях строфа (Гл. 3, III) обрывается на восьмом стихе («Кувшин с брусничною водой»), а остальные шесть написанных строк Пушкин почему-то снял. Тем не менее в массовых дореволюционных изданиях Пушкина (например, в издании И.Д. Сытина) концовка присутствовала: В деревне день есть цепь обеда. / Поджавши руки, у дверей / Сбежались девушки скорей / Взглянуть на нового соседа, / И на дворе толпа людей / Критиковала их коней.

[2] Не привнося кавычек, мы, в отличие от печатных версий, следуем за черновиком. Две запятые, как упоминалось, принадлежат Поэту.

[3] Еще один случай мнимого отрицания.

[4] Из строфы 5/XXXVIII, судьба которой не отличалась от строфы 5/XXXVII.

[5] Наше написание термина рече-поведенческий с дефисом имплицирует, что в основе словосложения лежит сополагающая номинация («речь и поведение»), а не подчиняющая («речевое поведение»).

[6] Сейчас мы изложили (наикратчайшим образом) лингвистическую концепцию рече-поведенческих тактик (подробнее см. в кн. [ЯиК: 517–824]).

[7] В вычеркнутой строфе 3/XXIV по беловой рукописи (автографу) читалось: Ревнивый критик в модном круге, / Предвижу, будет рассуждать: / Ужели не могли заране / Внушить задумчивой Татьяне / Приличий коренных устав? / Да и в другом поэт неправ: / Ужель влюбиться с первой встречи / Она в Онегина могла? [БАСС-6: 580]. Пушкин целил в реального критика, подписавшегося инициалом «В.» (псевдоним М.А. Дмитриевa), который «негодует на Татьяну за то, что, раз увидев Онегина, она влюбилась без памяти – и пишет ему любовное письмо; что конечно очень неприлично» (<Возражение на статью “Атенея”>).

[8]Татьяна отождествляла себя с ними, «воображаясь героиней / Своих возлюбленных творцов, / Кларисой, Юлией, Дельфиной» (4/Х).

[9] Юлия, или Новая Элоиза. Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп. Собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо. Перевод А. Худадовой.

[10] О том, что «Новую Элоизу» широко читали в России, свидетельствует сам Пушкин. Когда Бурмин (в «Мятели»), открывшись в страстной любви, сказал: «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно...», то «Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux». Значит, русская девушка внимательно прочла «Элоизу».

[11] Когда Пушкин называет Сен-Пре «любовником Юлии Вольмар», имея при этом в виду первые части романа, ему следовало бы именовать героиню девичьей фамилией.

[12] Вольтер перевел эротику романа Руссо в цепочку откровенных сальностей (текст см.: [Набоков 1998: 297–299]).

[13] Набоков комментирует переклички между письмами Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне и письмами Юлии к Сен-Пре (и от него) [Набоков 1998: 574], но наши замечания отличаются от сделанных им.