Великая лавра Саввы Освященного. Глава 1. Источник в долине Плача

… Я теперь посылаю тебя открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от. власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение грехов и жребий с освященными.

 Деян 26:17-18

 Увидеть Великую лавру Саввы Освященного, самую прославленную и древнюю в пустыне Святого Града, — это казалось несбыточным еще вчера и даже всего час назад. 

И вот мы стоим на верху горы, на краю ущелья: под нами земля разорвана Кедронским потоком. Отвесные обрывы падают на страшную глубину, и узкий поток едва поблескивает в бездне. 

Это Огненная река, Царская долина, долина Иосафатова... Юдоль Плача, в которой за стенами Иерусалима погребали мертвых и по которой в день Страшного Суда от Святого града потечет к Мертвому морю расплавленная лава Божьего гнева: 

Я соберу все народы и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд... 

Прежние паломники описывали Плачевную юдоль как самое мрачное, дикое, ужасающее место на земле, словно уже затаившее предчувствие апокалиптической катастрофы. 

Прозрачен прокаленный сияющий воздух, и в нем отчетливы, как на гравюре, слоистые охристые склоны, каждый их выступ, пласт и срез, трещина и пучок пересохших трав. По тускло-желтым обрывам зияют провалы пещер, то разбросанных поодаль, то вытянутых в разреженную цепь на одном горизонте — жилища прежних отшельников. 

Изломы мощных крепостных стен того же цвета сожженной солнцем пустыни и обнаженных скал ниспадают с горы, от башни Юстиниана — к угловой башне, от нее под прямым углом до дна ущелья. Оттуда по сломам обрыва снова ступенчато поднимаются, замыкаясь у сторожевой башни на темени горы. 

Сверху хорошо видны два синих купола за оградой — большой над храмом и маленький над часовней, местом погребения преподобного Саввы. Площадка внутреннего двора с монастырскими постройками, выровненная на каменистом склоне, и стены главного храма опираются на пять каменных контрфорсов, гигантскими уступами восходящих со дна провала. Монастырь, высеченный в скале и достроенный из того же камня, кажется проросшим из скалы. Он неприступен, как древняя крепость или тюремный замок, но так необычно размещен в причудливом рельефе, что не похож ни на одну крепость на земле, ни на один замок. 

Высоко на обрыве по ту сторону потока обозначена крестом первая пещера, где поселился Савва. Тогда ему было около сорока лет, и более тридцати из них он уже провел в общем монашеском житии или в строгом уединении. И вот на ночной молитве явился ему Ангел в излучающей свет одежде и благословил уйти в пещеру над Кедроном. Утром Савва пошел вдоль потока и обрел свое будущее жилище. Никаких признаков жизни вокруг — тусклая охра пустыни под выцветшей голубизной небес, расплавленное безмолвие... 

Но сейчас в пейзаже нет ничего мрачного: в нем, раскрытом в даль, в глубину и высоту, осиянном горячим солнцем, погруженном в покой, есть величие, аскетическая освобожденность от излишеств и подробностей, суровая, торжественная красота. 

Кедронский поток и лавра Саввы Освященного

Источник: Wikimedia Commons

И крест над синим куполом вознесен в золотом сечении пространства, осмысливая его и освящая. 

Долго стучим, прежде чем за окованной дверцей в крепостной стене раздается голос, по-гречески повторяющий краткий вопрос. Дверца приотворяется, монах выжидательно смотрит из-за порога, и мы, оробев, объясняем, что приехали из России. 

— Где ваша группа? — обводит он взглядом прилегающие склоны. 

Нас трое — паломницы, встретившиеся в Горненском монастыре и отправившиеся в не слишком дальний, но небезопасный путь: вся группа здесь, и это как будто удивляет монаха. 

— Подождите... — кивает он. 

По уставу преподобного Саввы женщин в монастырь не пускают, мы это знаем и терпеливо ждем. 

Снова отпирается дверь и, наклоняя голову, выходит тот же монах с подносом: на нем три запотевших стакана с водой и горсть цветных карамелей. Пить хочется медленно, продлевая удовольствие. 

Появляются еще двое монахов: выносят маленький столик, бережно ставят на него застекленный реликварий — серебряный ковчег с тремя черепами воскового цвета, открывают крышку. Мы поочередно кладем земные поклоны и целуем священные останки, а монах называет имена святых, которым они принадлежат: Ксенофонт и его сыновья Аркадий и Иоанн, трое из сонма святых савваитов. 

Наверное, монахи убеждаются в искренности нашего благоговения: и лица их потихоньку светлеют. Один извлекает из кармана рясы три крохотных флакончика — освященный елей от иконы преподобного Саввы — и кладет каждой из нас на ладонь.

Лавра Саввы Освященного

Источник: Wikimedia Commons

Я со страхом понимаю, что сейчас все кончится, дверца затворится уже насовсем, и неожиданно для себя решаюсь спросить: можно ли нам подняться к пещере святого Саввы?

— Женщинам это трудно... 

— Ничего, мы постараемся... Будьте добры, попросите за нас игумена. Мы приехали из такой дали... 

— Я — игумен... — сдерживает улыбку тот, кто вынес реликварий и одарил нас елеем. — Но тогда вам нужен провожатый... 

— Просто благословите, мы пойдем одни... 

— Можно сорваться с обрыва... — он с сомнением смотрит на нас, но, умилосердившись, решает: — Хорошо, спускайтесь, у нижней башни вас встретит монах. 

Нечаянная радость заполняла меня с тех минут, когда я увидела священную обитель, так глубоко сокрытую в каменистой пустыне, восходящие по обрыву стены и башни. Эта радость не нуждалась в оправдании, но если бы я могла понять ее причину, может быть, это раскрыло бы какую-то тайну жизни... 

Давно-давно, тому двенадцать лет, в грузинском монастыре я услышала звук имени, и оно стало символом несбыточной духовной высоты. И все, связанное с ним, было недостижимо, как сама Палестина, как засыпанные песками руины монастырей или тысячелетия назад закрывшиеся страницы Священной истории, которые не повернуть обратно. Символ, знак, ярлычок на несуществующем... бабочка из мрака небытия; собственно, даже не имя: определение к нему, прозвище — Освященный...

Почему этот отзвучавший звук и отсветивший свет вдруг достиг меня почти через полторы тысячи лет? И я отправилась на него через арабские селения, через пустыню, уговорив случайных попутчиц, которые так же мало способны были бы защитить меня от какой-нибудь пустынной напасти, как и я их, и мы шли, не зная наверняка, найдем ли мы даже только эти неприступные стены? 

Проводник вышел из нижней потаенной калитки, и ждал на тропе, держа на весу в опущенной руке палку-посох, — рослый, крепкого сложения грек лег тридцати двух с густыми угольно-черными волосами и большими глазами, осененными столь же густыми ресницами. Яркая чернота волос и глаз еще подчеркивалась матовой смуглостью кожи и выгоревшей чернотой подрясника, но и смягчалась — доброжелательной и слегка смущенной улыбкой. 

— Хри́стос... — назвался он, акцентируя первый слог. 

И мы назвали себя: со мной были Ирина, аспирантка из Москвы, и Лариса, раньше занимавшаяся химией, — она уехала из России и вот уже несколько лет длит свое странствие по Святой Земле.

— Лариса... — повторил монах, приподнимая брови, — это название города, откуда я родом... 

Не спеша мы спускались за ним вдоль уступов стены по крутой тропинке, осыпая из-под ног камни. 

— Это город в восточной Греции, недалеко от Олимпа? — припомнила я. 

— Вы были в Греции? — полуобернулся он. 

— Был мой сын, а я только смотрела альбомы и карты. 

— А он что там делал? 

— Тоже совершал паломничество. Был в Афинах, в Метеоре... в монастыре Иоанна Богослова на Патмосе. На Родосе, Крите... Месяц провел на Афоне... 

— В русском Пантелеймоновом монастыре? 

— Не только, — обошел все афонские монастыри... 

— Зачем? Выбирал для себя место? 

— Может быть... Хотя тогда я не знала об этом. 

— А сколько ему лег? 

— Теперь двадцать восемь, тогда было двадцать шесть. И уже восемь лет он — иеромонах... 

Спутницы мои тоже понемногу рассказали о себе: говорили по-английски, на этом уровне все им владели. 

Хри́стос как будто остался доволен первым знакомством, обнаружившим между нами хотя и косвенную, но общность: все мы — православные и этим живы, все — странники на земле. 

Вскоре мы оказались на берегу Кедрона, мутно разлившегося по мелкому извилистому ложу. Монах упрочился посреди воды на двух камнях, протянул нам палку, и держась за ее конец, мы тоже перешли поток немокренными стопами. 

С другого берега, со дна Царской долины, я обернулась. Скалистые обрывы по обе стороны ущелья в нависших каменных пластах и зубчатых грядах, в осыпях и провалах, смыкались вокруг и заслоняли небо. Над нами циклопическими уступами восходил в высокую синеву монастырь — непоколебимый оплот для воззвавшей из бездны души. Более грандиозной твердыни православия мне не случалось видеть — ни зрение, ни душа еще не способны были вместить ее небывалое суровое величие. 

Две знакомые фигуры, согбенные на крутом подъеме, двигались вслед за монахом по обрыву, цепляясь за выступы скал или сухие стебли полыни, и снизу казалось, что они лезут вверх по стене. Мне стоило некоторых усилий догнать их; бросило в жар, и опаляющим показался декабрьский день. И это — в самый прохладный зимний месяц... Мне бы и не выжить здесь летом, когда каменные стены келлий накаляются, как пещь огненная, и, чтобы не расплавиться, монахи обливают их водой...

Окованная дверца, во всю ее высоту нарисованный краской крест, — мы видели его с другой стороны обрыва... 

Хри́стос распахивает дверь и громко стучит по ней палкой, чтобы, может быть, разбудить и изгнать сокрыто гнездящегося в нежилой пещере змея. Но никого внутри нет, и монах разрешает нам войти, а сам усаживается на камень за порогом. 

Пещера выровнена наподобие маленькой комнатки без окна в светло-сером сухом крошащемся камне. Рука непроизвольно тянется к стене — прикоснуться, удостовериться, ощутить кожей. 

Пещера Саввы Освященного, внутренний вид

Источник: Фотоархив Иерусалимского отделение ИППО

Отверстие в углу потолка ведет в верхнюю часть пещеры, деревянная лесенка приставлена к стене. Можно нам заглянуть наверх, — спрашиваем мы, — не заходя в священное жилище, только увидеть? 

— Можно, — весело говорит монах, — только увидеть можно... 

Поднимаюсь по шаткой лесенке и, остановившись на третьей сверху ступени смотрю внутрь. Я вижу келейку того же размера, что и нижняя, голубой проем окошка, теперь зарешеченный. Пещера — на восточном обрыве, на середине его высоты, и значит, днем здесь глубокая тень. А к вечеру солнце пересекает небесное пространство над ущельем и рано скрывается за противоположным склоном. 

Узкий выступ каменного ложа и небольшая ниша в стене для иконы и лампады... А больше нет ничего, и было ли что-нибудь еще? Были, должно быть, глиняный кувшин для воды, глиняная миска... плетеные циновки на ложе и на полу для коленопреклоненных молитв, рогожа, чтобы укрыться. В толще горы не бывает ни слишком сильной жары, ни слишком большого холода, но чем согреешься ночью, в долгие зимние ливни, в промозглую сырость? Нет следов очага, — отшельники не разводили огня и питались только овощами, сухими финиками, смоквами, размоченными бобами. 

В неправдоподобно далекие времена — полторы тысячи лет назад высечены эти стены человеком, избравшим их для себя из целого мира местом добровольного заточения и высшей свободы. Сколько воды с тех пор утекло в потоке Кедрон, сколько унесено потоком времени судеб, могущественных империй... А здесь, внутри этих стен, так явно присутствие того, кто менее всего был озабочен увековечением на земле своей памяти. И крепостные стены по ту сторону ущелья возносят воплощенный в каменные глыбы звук имени...

Преподобный Савва Освященный. Фреска церкви Рождества Христова в Великом Новгороде. Неизвестный иконописец, XIV век

Источник: Wikimedia Commons

В первое время за водой он спускался с обрыва по веревке и проходил по пятнадцать стадий — почти две мили в одну сторону — к Семиустному озеру: вода, которую несет Кедрон через Иерусалим и места для погребения в его верховьях, непригодна для питья. Но однажды лунной ночью отшельник молился, чтобы Господь открыл здесь источник, и увидел, как дикий онагр на другом берегу бьет копытом в землю и припадает к ней губами. Савва подошел ближе, камни в лунном свете влажно блеснули. Он пробил их заступом — лунка стала медленно наполняться сочащейся из скалы водой. 

В этой пещере он провел пять лет в полном одиночестве и безмолвии. Пять лет с рассвета до заката и в глухом молчании ночей он возделывал, расчищал, озарял молитвой одно поле — своей души. И из глубины ее говорил с Единственным — Непостижимым, Неизреченным. 

А когда Господь определил, что срок настал, — в нашем исчислении это пришлось на 484 год, — к преподобному стали стекаться отшельники и подвижники из других монастырей, ближних и дальних, чтобы предать себя его духовному руководству. 

Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. 

Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением...