У Мамврийского дуба. Глава 3. Всенощная и литургия в Хевронском храме

Глухая темень лежит окрест, жутковато пробираться в ней по редким кругам света от фонарей на плитах дорожки, поднимающейся к черной громаде храма. 

Дверь чуть приотворена, но, навалившись плечом, я едва в силах сдвинуть ее окованную тяжесть, чтобы войти, хотя для арабов это не представляло бы затруднений. 

Всенощная начнется в одиннадцать, еще есть время посмотреть храм изнутри. Светится только левый придел, и красные огоньки лампад перед иконостасом не совсем поглощены сумраком. Но в полутьме огромное пространство под незримыми сводами кажется необъятным. Было ли оно когда-нибудь заполнено? Должно быть, нет — оно призвано вмещать тысячи, а караваны в лучшие времена соединяли только десятки богомольцев.

Собирались человек двадцать с посохами и холщовыми дорожными мешками, после обеда выходили из Иерусалима через Яффские ворота и шли по шоссе в Вифлеем. Потому и дорогу до Хеврона измеряли двумя днями ходьбы, реже — тридцатью шестью верстами; еще реже — шестью часами езды в экипаже, за который надо было платить от 7 рублей 50 копеек до 11 рублей. Можно было доехать и верхом — на лошади за полтора-два рубля и даже на ослике за рубль-полтора в день. Но обычно шли, отдыхая в греческом монастыре пророка Илии. 

Часто, на полчаса уклонившись на запад от прямого пути, заходили в зеленую Бет-Джалу, заселенную православными арабами, с двухэтажными домами русской школы — для двухсот православных девочек — и женской учительской семинарии, с амбулаторией и хозяйственными постройками, с прекрасным видом с террас на палестинские долины. Первый участок приобрел здесь тот же собиратель русских земель архимандрит Антонин Капустин, школа созидалась благочестивыми паломницами при содействии императрицы Марии Александровны, позже — Палестинского общества. 

Ночевали в гостинице Вифлеемской обители, поклонялись звезде на месте Рождества и яслям, и в Вертепe звучали рождественские тропари и паломнические песнопения. Молились у заутрени в базилике Рождества, причащались на литургии, в пещерке. Потом, получив благословение наместника патриарха — Вифлеемского митрополита — и напившись чаю с запасенными на дальнюю дорогу черными сухарями, выступали в путь.    

Шли к остаткам Соломоновых прудов, к источнику апостола Филиппа, у которого он крестил вельможу эфиопской царицы, по горной тропе к селению Бет-Захар с развалинами древнего монастыря и участком, тоже принадлежавшим Духовной миссии, с большим виноградником и садами. 

Сад в окрестностях храма

Источник: ir_maverick / LiveJournal

 Кто потом предал и продал все эти земли? — уже некому ответить. Путеводители по святым местам Востока, издаваемые Православным Палестинским обществом в начале века и сохранившие эти подробности, завершают самый дальний к югу переход «поклонников» в приюте архимандрита Антонина. Здесь ждал их кипящий самовар, ложе и кров «за вознаграждение по произволению каждого». Если в караване было духовное лицо, на рассвете с благословения начальника миссии служили утреню и литургию у священного дуба. Если же духовного лица в караване не случалось, помолившись и пропев тропарь Святой Троицы, паломники отдыхали в винограднике, поднимались на гору, называвшуюся у арабов горой Теревинфа, чтобы запечатлеть в памяти окрестности Хеврона. Некоторые направлялись в город — хоть издали взглянуть на древнее здание, скрывающее могилы святых праотцев: веками вход в него был запрещен православным под угрозой смерти. Отдохнув, паломники пешком возвращались в Иерусалим, или оставались строить храм на темени горы. 

Строительство начали в 1906 году уже при другом начальнике Духовной миссии архимандрите Леониде, — прерванное Первой мировой войной, оно закончилось лишь в 1925 году. И в последние лет пятнадцать на постройке охотно работали жители Хеврона, возводили стены и купола, отделывали храм изнутри и даже вырезали, где нужно, знаки креста. Храм во имя Праотцев с двумя приделами — Пресвятой Троицы и особо чтимого на Руси святителя Николая — освятил иерусалимский патриарх Дамиан. С тех пор начальник Русской миссии совершал здесь торжественное богослужение на Троицу. На третий день праздника служили у дуба, и паломникам ставили на стол кувшинами прозрачное янтарное вино из своего виноградника. Несколько монахов постоянно жили на участке, охраняя его, совершая богослужение, принимая странников. 

Потом сокрушила, сожгла Россию, как тысячелетний дуб, катастрофа семнадцатого года, обломив и ветви, протянутые к Святой земле. 

Долго с тех пор в гулком пустом хевронском храме звучали лишь песнопения чудом занесенных сюда из рассеяния отдельных наших соотечественников и их потомков, смешанные с французской, английской, немецкой речью. Да с группами по тридцать-сорок русских паломников из Франции, Швейцарии, Бельгии, Англии приезжал в 50-х годах епископ Мефодий, настоятель русского прихода в Аньере под Парижем, подвластного Константинопольской патриархии: вместе с сестрами православного монастыря в Бюсси они собирали по Европе до миллиона франков в год пожертвований для обездоленных монастырей Святой земли.

Тускло мерцают розоватый мрамор алтарной преграды и позолота иконостаса. Из тьмы проступают родные лики святых в образах прошлого века на стенах и аналоях. Благословите нас, святитель Николай, преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский, как хорошо встретиться с вами за тысячи верст от своей земли... 

Внутреннее убранство храма святых Праотцев

Источник: ir_maverick / LiveJournal

Черная тень бесшумно приблизилась из дали центральной части храма, и я невольно отступила к стене. Но это отец Николай. Он поднимается на высокий левый клирос, зажигает настольную лампу, и в конусе света раскрывает богослужебные книги. Дадут ли мне почитать хоть одну кафизму?.. Совсем по-разному воспринимаешь службу, если читаешь сам и если стоишь в стороне и слушаешь не всегда внятные с чужого голоса слова: то мешают дефекты дикции, то аффектированная или равнодушная интонация, плохая акустика, то ошибки чтеца и парение собственных несвязанных мыслей. А себя не слышишь со стороны, и те же слова заново рождаются в сердце, а от избытка сердца глаголют уста... 

Евгений жестом приглашает меня за сквозной — из медных столбиков с медным ободком перил — барьер клироса. Больше нет ни души. Георгия поднять не смогли. И монахини ни из Гефсиманского, ни из Елеонского монастыря так и не приехали, а ночью, конечно, уж не приедут. 

Отец Николай облачил меня в свою длинную меховую безрукавку, обшитую сверху сукном, сам завернулся в рясу. 

— Если нужно почитать, благословите... — тихо говорю я ему. 

Он быстро взглянув, неопределенно кивает. Я не жалею о нашем разговоре, хотя и не знаю, что правильней перед Богом — вместе преодолевать это семидесятилетнее тяжкое наследие, или ждать, пока оно само иссякнет со сменой людей, состарившихся и закосневших во вражде? И вправе ли я причаститься этой ночью за литургией? 

Но пока тишина затемненного пространства насыщается ожиданием Великой вечерни... Вот отверзаются царские врата, и отец Иоанн совершает каждение алтаря. 

— Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков... — возносится под своды первый священнический возглас. 
С клироса монах отвечает протяжным: 

— А-а-а-минь... 

И, — нечаянная радость, — знаменным распевом начинает негромко: 

— Благослови, душе моя. Господа. Благословен еси, Господи... Одеяйся светом, яко ризою... полагаяй облаки на восхождение Свое... 

Голос наполняет высокое пространство чистотой и искренностью одинокой молитвы. А в это время священник в тайных молитвах повторяет те же слова, какие произносит вслух на вечерне Троицы, преклонив колени в царских вратах, со свечой и полевыми цветами в руке: 

— Боже Великий и Вышний, Едине имеяй бессмертие, во свете живый неприступном, всю тварь премудростию создавый, разделивый между светом и между тьмою и солнце положивый во область дне, луну же и звезды во область нощи, сподобивый нас, грешных, и в настоящий день предварити Лице Твое во исповеданиии и вечернее Тебе славословие принести. Сам, Человеколюбче Господи, исправи молитву нашу, яко кадило пред Тобою...  

И после ектений, после входа с кадилом, на мерном нарастании славословия, разливается, как тихая вечерняя заря по краю неба: 

— Свете Тихий святыя славы Бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, — Бога... 

Много ли во всей мировой поэзии слов, которые можно поставить рядом с этим дошедшим от ранних веков песнопением, с этой священной глубиной молитвы, примиренности, благодарения и любви... 

После литии, когда иеромонах обошел с кадилом по кругу столик с освященными белыми хлебцами, пшеницей, вином и елеем, отец Николай извлек тяжелую книгу с красными буквицами и пожелтевшими страницами в каплях воска, раскрыл ее на шестопсалмии и кивнул мне. 

Боже, Боже мой, к Тебе утренюю... Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной... 

Сколько нас было, за семьдесят лет жизни этого храма, русских людей, взывавших здесь к Тебе с опустошенной земли, жаждущих, как дождя, Твоей благодати... Откуда пришли те, кто стояли здесь раньше, и где упокоен их прах? И разве не стал, пусть на короткое время, сам этот храм, как и любой храм, — с его престолом и сводами, с присутствующими в нем Иисусом Христом, праотцами, со святителем Николаем и русскими святыми, с теми людьми, которые молятся рядом, — обетованным нам на земле отчим домом? Нет у него земных границ, и круги времени расходятся от одной светящейся сердцевины и соединяются в глубоком сердце человека. Это сердце уже знает, что во все времена мир живет одною и той же реальностью — приближением к Богу, предстоянием Ему, общением с Ним, и умирает — удалением от Него... А все остальное только подробности, бесконечная игра красок, образов, звуков, чувств, состояний, отсветов и отражений — смена листвы на древе жизни, вечно зацветающий и увядающий покров вселенной над ее священной глубиной... 

И в этом обретенном отечестве кто отлучит нас от любви Божией?.. Ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина... 

Потом по такой же старинной большой книге с заставками, праздничными буквицами и виньетками я читала кафизмы при огарке свечи, выплавляющем из тьмы только начало страницы или ее конец, два-три стиха. Монах и Евгений сидели, прикрыв глаза, отец Иоанн бесшумно присутствовал в алтаре, но слова псалмов не пропадали в пустоте, поток молитвы захватил нас и нес к великому «общему делу» — тайнодействию литургии. Последним псалмам второй кафизмы: Господь пасет мя и ничтоже мя лишит и Господня земля и исполнение ея — предстояло скоро повториться в начале молитв перед причащением. И высоко звучало на полиелее «Алли-лу-у-и-йя...» — песнь предстояния и хвалы. 

Закончилась утреня, отец Иоанн вышел к аналою с крестом и Евангелием. Пока я читала вслух молитвы перед Причастием, долго исповедовался отец Николай, потом Евгений склонил голову под епитрахиль. И произнося слова «...и сподоби мя неосужденно причаститься Божественных, и преславных, и пречистых, и животворящих Твоих Тайн не в тяжесть, ни в муку, ни в приложение грехов, но во очищение, и освящение, и обручение будущей жизни и царствия...», я с высоким напряжением, со всей силой веры ждала, что все случится как бы помимо нашей воли, само собой, что вопрос, — превосходящий мои права в Церкви и права служащего священника, — разрешится по благословению празднуемого великого святого. Неужели монахи из Зарубежной Церкви не причастятся в Дивееве у преподобного Серафима, а наши — у праха Авраама? Нет такой власти, которая вечно может длить это насилие над нашей духовной природой... 

Внутреннее убранство храма святых Праотцев

Источник: ir_maverick / LiveJournal

Совершив знамение креста над головой Евгения, отец Иоанн вопросительно взглянул в мою сторону. Мой голос прервался на конце молитвы... Отец Николай взял молитвенник из моих рук... и я тихо пошла к аналою. Священник со вздохом облегчения накрыл мою голову епитрахилью... И в этом нашем невольном встречном движении была такая же безусловная подлинность, как в знаменных распевах и словах литургических молитв. 

Когда совершилась Вечная Жертва и все, что должно было исполниться в эту ночь, и еще затемно, на раннем свечении востока мы вчетвером возвращались в русский странноприимный дом, краем памяти прошли слова Спасителя: 

Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство.

Вернулись прямо к праздничному столу: отец Николай успел накрыть его до ухода в церковь, только вместо кувшинов с хевронским вином стол украшали пять баночек немецкого пива. Пятый стул пустовал — монаху Геогию еще предстояло горькое пробуждение. Поставили на середину стола миску с салатом, разогрели рыбные котлеты, приготовленные гефсиманскими матушками и доставленные нами в большой кастрюле. Совершили общую молитву и вместе пропели тропарь святителю... 

Отца Иоанна до пострига звали Николаем, его тоже сочли именинником. И хорошо было нам, все исполнившим вместе, сидеть теперь в блаженной усталости и разговаривать о том, о сем... 

Евгений рассказывал каким давним бедствием был сторож-бедуин: 

— Получает двести пятьдесят долларов в месяц и еще дань берет с наших паломников за то, что ограду у дуба открывает. Коз своих пасет в нашем винограднике... А от него самого и надо все сторожить. 

— Разве нельзя его прогнать? 

— Как же, прогонишь его... а он дуб подожжет, арабов опять против нас восстановит. Сейчас он как бы посредник... Георгий как-то идет к складу, а навстречу сторож, несет в охапке лопаты и шланг. Увидел Георгия издали, попятился... потом бросил все на землю: «Вот, — говорит, — у воров отнял...» А если отнял, то почему не в кладовку, а из нее тащит? 

Я замечаю ржавые подтеки по набухшему беленому потолку, и мне рассказывают, что этой зимой навалило много снега, отцу Георгию не по силам было сбрасывать его с крыши, снег подтаивал, потолок отсырел и протек. Дом огромный, запущенный, наверно, все сто двадцать лет без ремонта. Земля вспахана на малую часть, ограда разрушена... 

— Не знаешь, чего ждать... — смеется Евгений. — Один сосед не поленился сделать пролом в нашей стене рядом со своим домом и стал сваливать на церковную землю мусор. Ну, я тоже не поленился, взял лопату и перекидал все его добро обратно через дыру. 

— А дыра осталась? 

— Дыра осталась... 

— Так он снова к вам перекидает... 

— А я в полицию пойду... — не очень уверенно грозит Евгений. 

Давно ли он здесь? Кто он такой, чем занимается? Не собирается ли здесь поселиться? Всего не спросишь, хочется просто посидеть в покое, попить чаю с арабскими сладостями из теста, изюма и меда, истекающими соком. Горячий чай хорошо пошел, впрочем, как и холодное пиво. 

— Расскажи, как на тебя нападали, — посмеиваясь, обращается Евгений к отцу Николаю. 

— Ну, это что... обыкновенно. Вошли вечером двое... Сначала что-то спрашивают, озираются. Потом один на меня кинулся, другой — в комнаты, что-нибудь успеть украсть. У меня под рукой ведро железное оказалось... — тоже засмеялся отец Николай, — я стал им обороняться и как будто звать на помощь. Чего они испугались, до сих пор не понимаю... В доме никого не было, да и вокруг — кричи не кричи, ни до чего не докричишься... 

Как говорится, «все это было бы смешно...» 

И тут в дверном проеме появился отец Георгий, маленький, в помятом подряснике, с дрожащим от обиды лицом. Евгений стал оправдываться, что не смог его поднять, — может, и не хотел, чтобы не нарушить благолепия службы его нетрезвым непроспавшимся видом? — а тот только молчал и смотрел, и такое непоправимое горе было в выражении его опухших глаз, что всем стало не по себе. Следующая служба в храме будет, наверное, на Троицу, доживет ли он до нее? Его звали за стол, но он так ничего и не произнес в ответ, только смотрел, а потом отвернулся и ушел.  

— Искушение... — произнес отец Иоанн все объясняющее в церковном обиходе слово. — Ты правда его будил? 

— Будил! Даже два раза будил... Он сказал: «Сейчас иду»... 

— И опять уснул... Перед литургией надо было еще попытаться. Ну, что теперь поделаешь... 

Отец Николай положил в большую тарелку салат и котлеты, поставил на поднос пиво. 

— Чай тоже ему отнеси... — подсказал Евгений. — Горячий еще чай? 

— Ладно, панихиду по отцу Игнатию будем служить, Георгий помолится... — виновато проговорил отец Николай. — Видели часовню на пригорке? Это Георгий деньги собрал, кажется, тысяч двадцать долларов, построил в память отца Игнатия... Там он и похоронен. А рядом — пустая могила под такой же каменной плитой — Георгий для себя приготовил... 

— Наверное, и не было у него никого на земле...  пока сюда не прибился. — Евгений прочувствовал свою вину, впал в минутную грусть. 

«Дубовый листок оторвался от ветки родимой...» -  в тон отозвалось во мне. 

Должно быть, любовь, которую все мы чувствовали в это время к отцу Георгию, прошла сквозь толщу стен, — через полчаса он вернулся. Со слабой улыбкой махнул рукой: 

— Простите меня, грешного... Чего уж... сам виноват... 

Его усадили за стол, и отлегло у всех от души, так хорошо стало, славно... 

Служили панихиду в часовне с синим куполком, при раскрытой двери. Отец Георгий в старенькой рясе стоял у своей могильной плиты, взмахивал кадилом, крестился дрожащей рукой. По лицу его лились слезы, он не замечал и не вытирал их. 

Часовня

Источник: ir_maverick / LiveJournal 

— Сам Един еси Безсмертный, сотворивый и создавый человека; земнии убо от земли создахомся и в землю туюже пойдем... — пел отец Иоанн, — надгробное рыдание творяще песнь «Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа...»   

Молодые дубки стояли вокруг часовни, потомки патриарха, празднично желтея на чистом небесном фоне, как большие свечи, и тоже участвуя в претворении надгробного рыдания — в вечное аллилуиа, возносимое к Богу творением...  

Еще раз, при свете дня, я обошла храм — самую южную в Израиле твердыню православия, посмотрела на вознесенный крест — единственный над сухой землей до Средиземного моря на западе и Мертвого моря на востоке.  

Через этот холм и пошли на восток от Мамврийской дубравы два Ангела, чтобы испепелить города, предавшиеся нечестию и порокам.   

И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма;  

сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, узнаю.  

Но Авраам еще стоял пред лицем Господа и спрашивал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? И умолял пощадить города ради десяти праведников, если они найдутся... Но и десяти не нашлось... ранним утром вернулся Авраам на гору и увидел, что только дым поднимается с земли, как дым из печи... Исполнилась мера беззаконий развращенного народа, и пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли.  

Затем и повторяется в одной строке пролил Господь... от Господа с неба, чтобы утвердить, что ложными будут поздние объяснения ревнителей естественного происхождения событий сверхъестественных: Содом не просто провалился под землю после вулканического извержения и залит мертвыми водами моря, — но Словом уже совершен над ним Страшный Суд. А сера и огонь, молнии, потопы, глады, моры и землетрясения по местам — только зримые предвестия Суда и средства к его исполнению.  

Сколько осталось праведников — в России? в мире? — теперь, когда сердце человека надмилось и ожесточилось до дерзости... уподобилось звериному, и он не желает знать, что над царством человеческим владычествует Всевышний Бог. Разве не исчислил Бог это царство, и меру его, и каждый из нас не взвешен на весах? Кто вправе надеяться, что он не найден очень легким?..  

Но пока нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день Суда, хотя уже позже, чем нам кажется, это и означает, что молитвы тех, кто ходатайствуют за мир в вере и предстоянии Богу, — от Авраама и святых всех времен, до Спасителя и Его Пречистой Матери — сильнее грехов, вопиющих к Нему пролитой и всегда проливаемой кровью Авеля...  

И в этих молитвах — наше высшее упование, как бы ни был страшен мир в своем надмении богоотвержения и унижении распада. 

Из-за слома ограды появился Евгений: отговев, он уже сбегал за сигаретами и теперь курил, не стесняясь. Сказал, что в городе утром была стрельба. 

— Но мы пойдем в пещеру Махпела?

— Не знаю, как отцы... А на нашей земле вы видели древние пещеры? 

Я не видела, и мы вместе вышли за ограду. Два прямоугольных отверстия зияли в склоне холма совсем рядом с проломом. 

— Зайдите... — кивнул Евгений в их сторону. — Я пока покурю. 

Погребальные пещеры

Источник: ir_maverick / LiveJournal 

Согнувшись, прошла я под толщей свода над входом, постояла, привыкая к полутьме. Центральная просторная часть пещеры была завалена кучами камня. А в каждой из трех стен, — кроме той, где в проеме сиял дневной свет, — было выкопано по глубокой нише, заканчивающейся поперечным ложем. На ложе ставили каменный саркофаг с телом умершего, часто прикрывая саркофагом нишу с драгоценностями и золотом, погребаемым вместе с покойником, если он был царского или знатного рода. По этой причине все древнейшие гробницы были впоследствии разрыты и разорены во время нашествия как мусульман, так и римлян. По свидетельству Иосифа Флавия, даже Ирод умножил список своих нечестивых деяний тем, что расхитил царские гробницы, хотя для умилостивления Бога и соорудил потом у входа в них мраморный монумент. 

Входное отверстие погребальных пещер закладывали камнем почти такой же величины, как оно само. Выкапывались они на краю владений как фамильные склепы, в саду. Очевидно, и этот северный склон горы с некрополем когда-то был естественной границей большого виноградника. В прошлом веке здесь сохранялись остатки древних высеченных в скале давилен, твердые стенки которых не нуждались в цементе. Размеры же их заставляли предполагать, что владелец земли мог быть влиятельным князем, а усыпальницы — местом погребения членов его семьи. 

Посидели еще все вместе в зале с открытыми на балкон окнами. 

Инок Николай, с которым нам предстояло сейчас навсегда попрощаться, разложил на столе альбомы и фотографии Афона, с тихой улыбкой, доверчиво и примиренно рассказывал о том, что Афон — хорошее место для монаха, и ему часто снится Ильинский скит... 

И я долго смотрела на несокрушимые, проросшие из скал твердыни монастырских корпусов, купола скитов на фоне клубящейся в долинах зелени, похожей на священные рощи, на стены храмов, выкрашенные в темно-красный цвет крови мучеников, на кипарисы, башни, мосты, ограды, изрезанный бухтами берег моря, омывающего синевой монашескую республику, неотмирное царство, в которое мне не суждено попасть никогда, а инок Николай надеется вернуться.