У Мамврийского дуба. Глава 2. Русский странноприимный дом

Минуты за три доехали в такси от автостанции до недостроенной стены, ограждающей русскую землю в арабской части Израиля, на пространстве древней Иудеи, прежде — земли Ханаанской.

Далеко по холмам и долинам раскинута панорама древнего города. Он лежит на высоте более тысячи метров над уровнем Средиземного моря, и в прозрачные дни с горы, на которой стоит храм, можно видеть синее мерцание воды у горизонта.

Храм огромен и похож на крепость с каменной кладкой, способной выдержать удары осадных орудий. Полукруглый выступ апсиды, прямоугольная башня-звонница... зубцы по верхнему краю стен, высоко вознесенный на мощном барабане купол с крестом.

— Как-то ночью арабы водрузили на башне свой флаг... — усмехается отец Иоанн. — Утром явились израильские полицейские — требовать, чтобы флаг немедленно убрали. Георгий говорит: «Мне восемьдесят лет, я не могу лезть на стену. Кто его поднял, пусть и снимает...» А кто его поднял? Полицейские привели местных жителей, кто подвернулся, поставили к стенке, через час флага не было. Так и живем — между двумя станами, под перекрестным огнем.

Идем вниз по склону мимо часовенки с синим куполом, мимо тонких дубков, поднимаемся по ступеням к дому. Отец Иоанн звонит и, не сразу, но отворяется обитая металлом дверь. Монах лет тридцати, темноглазый и темноволосый, приветствует нас, и вслед за ним мы входим в просторную комнату с высоким потолком и раскрытыми на балкон застекленными створками дверей и окон.

— Это афонский инок Николай... — представляет отец Иоанн. — Завтра он именинник.

 Другой человек, постарше, со шрамом, переходящим со лба на щеку, невысокий и плотный, в пестром шерстяном свитере, протягивает руку:

— Евгений...

— Вы из России? — предполагаю я.

— Давно... — бодро улыбается он. — Мы все здесь давно из России.

Отец Иоанн спрашивает, где Георгий, но почему-то ему не отвечают.

Все вместе мы выходим на балкон. Дом стоит на склоне горы, он двухэтажный и по толще каменных стен, высоте и протяженности тоже напоминает крепость. Внизу — огромное пространство пустой земли, частично вспаханной, и у края ее полоса пожухших виноградников.

Архимандрит Антонин (Капустин)

Источник: Императорское православное палестинское общество

Так эту землю купил в 1868 году знаменитый архимандрит Антонин (Капустин), начальник Русской Духовной миссии в Иерусалиме... Тогда невозможно было приобрести участок в этих местах, издавна заселенных мусульманами, но и смириться с тем, что православным не было доступа к Мамврийскому дубу, архимандрит Антонин не мог. Много лет вел тайные переговоры, собирал пожертвования русских богомольцев, — ни правительство, ни Церковь не поддерживали его желания приобретать землю в Палестине. Наконец за три тысячи франков купил участок с дубом на имя своего верного сподвижника, православного араба, драгомана русского консульства Якова Халеби — в Хевроне он выдал себя за купца из Сирии. А потом миссия скупала соседние мелкие участки, и к концу прошлого века ей принадлежало здесь семьдесят гектаров.

— Сколько эта земля стоит теперь?

— Не могу и представить... — отвечает отец Иоанн. — Миллионы...

— Слава Богу, что не было на нее прав у советской власти... — усмехается Евгений. — А то Хрущев продал бы ее за апельсины, как русское подворье в Иерусалиме... И участок в центре Назарета подарили израильским коммунистам: подкармливали, чтобы они лучше плодились на Святой земле...

— Арабы узнали, что их Ибрагим продал землю в Хевроне православным, устроили бунт, — возвращается отец Иоанн к месту действия. — Ибрагима убили. Даже подожгли дуб — одна ветвь сгорела. Грозили сжечь дом. И пока он строился — шесть лет, пока обносили участок стеной высотой в четыре метра, много пришлось претерпеть. Ночью арабы растаскивали стены по камню, разворовывали все, что под руку попадалось — доски, цемент... впрочем, как и теперь. А дом этот открыли для паломников в 1874 году — ему теперь сто двадцать лет. Был здесь роскошный виноградник, фруктовые деревья, огород...

Евгений оставил нас, а отец Иоанн продолжал с мягкой улыбкой:

— Когда я приехал сюда впервые, отец Игнатий встречал паломников с авраамовым гостеприимством. Сам ездил на базар, закупал продукты ящиками. Чего-то всегда не хватало, что-то портилось... Георгий при нем пономарил, звонил в колокол, убирал храм, готовил, как умел. Электричества не было, водопровода не было, воду, чтобы стирать и мыть посуду, грели на керосинке. В доме убирать не успевали: отец Игнатий всех сразу отправлял в церковь. А служили каждый день по полному монастырскому чину. Когда заканчивали, ни у кого сил не оставалось... К праздникам заранее приезжали сестры из Гефсимании, из Елеонского монастыря, готовили, убирали храм и дом. В нижнем этаже — огромные комнаты, на пол настилали солому и располагались на ночлег...

Он долго молчал, улыбка неприметно погасла, сменившись привычным выражением отъединенности, погруженности в себя. Я слушала его с благодарной наполненностью, и это было похоже на то, как ты поднимаешься в гору, а вокруг раскрывается светлая даль.

— А потом?..

— Отец Игнатий умер в восемьдесят шестом году, — вот уж я не думал раньше, что сам его сменю... После рукоположения служил здесь три года... — Он говорил теперь как будто через силу, без прежней безоглядности, словно взвешивая слова на ладони и отбирая их. — Тут началось особое время, всего не расскажешь... В Хевроне сейчас триста тысяч жителей — все мусульмане. Если идешь по улице, и в тебя бросают камень — это в порядке вещей...

— В вас бросали камни? — у меня прервалось дыхание.

— Это обычное дело... — тихо отозвался он. — Потом стреляли... Несешь мешок с хлебом на неделю, вдруг мимо виска пролетит пуля... То ли стреляли мимо, то ли плохо прицелились...

— Но как вы служили? Они ведь всегда могли войти в храм?

— Храм всегда заперт...

— Вы служите в запертом храме? А как же прихожане?

— Какие прихожане... в городе нет ни одной православной семьи. И паломников почти нет — прежних русских остается все меньше, а «новые русские» занимаются тут другими делами...

Теперь по-иному я видела жесткий профиль моего собеседника, резкую складку у рта, его затрудненность в общении, которую я принимала за нелюдимость. Сопоставила какие-то даты — ему оказалось тридцать восемь лет, а выглядел он гораздо старше.

Но близок, должно быть, Господь к побиваемым за него камнями...

Мы стояли, облокотившись на перила и глядя, как тусклый шар солнца погружался в знойное марево. Красный закат подчеркивал контуры зданий, минареты, макушки холмов, проступал сквозь мглу и дымы, и внизу, у края нашей земли — сквозь ветви священного дуба.

Впервые упоминают об этой земле уже двенадцатая и тринадцатая главы книги Бытия.

И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе;

и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя...

...И благословятся в тебе все племена земные.

И пошел Авраам, как сказал ему Господь.

А было Аврааму семьдесят пять лет, но он не сказал: «Поздно, Господи... куда мне идти на закате лет?»

И взял Авраам с собою Сару, жену свою. Лота, сына брата своего, и все имение, которое они приобрели, и всех людей, которых они имели в Харране; и вышли, чтобы идти в землю Ханаанскую...

И пережив голод в Египте, разделившись с Лотом в окрестностях Иордана, по новому зову Божиему двинул Авраам шатер, и пошел, и поселился у дубравы Мамре, что в Хевроне; и создал там жертвенник Господу.

К этому началу Священной истории тысячелетиями обращены взоры избранного народа, святых отцов, богословов, апостолов: …верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имел получить в наследие, и пошел, не зная, куда идет.

Спускаемся по склону, отец Иоанн отпирает навесной замок, открывает калитку, и мы входим за ограду.

Русская гравюра. Непочтовая открытка Российской Империи

Источник: Wikimedia Commons

Вот он — последний потомок дубравы Мамре, древнейший на земле Палестины, а может быть, и на всем Востоке, патриарх дубов, воспетый в богослужебных текстах, в стихах и прозе, запечатленный на тысячах рисунков, гравюр, в иконах...

Вековые священные рощи, дававшие благословенную тень, были у многих восточных народов: в Мекке еще в прошлом веке увешивали трофеями старую смоковницу, на развалинах Вавилона почитали дерево на месте висячих садов, в Дамаске — платан, в Сирии — исполинские кедры. Наверное, в почитании их хранится память о древе жизни, насажденном посреди рая, к которому утратило доступ падшее человечество. И, действительно, израильские арабы считают, что рай был в хевронских долинах, и здесь погребены Адам и Ева. Даже Блаженный Иероним упоминает об этом, а толкователи Талмуда помещают гробницу Адама в той же пещере Махпела, где погребен Авраам.

Мамврийская дубрава простиралась далеко на северо-запад — с древнейших времен в ней была станция караванной дороги в Египет, и император Адриан продавал здесь египетским купцам пленных евреев по мере пшеницы за человека. Иосиф Флавий упоминает о Мамврийском дубе в шести стадиях от Хеврона.

В первые века дубрава была местом языческих празднеств. И историк Евсевий приводит послание императора Константина к епископу Макарию: «Мы знаем, что место у Мамврийского дуба, где обитал Авраам, омрачено идолопоклонством, и для того я повелел... без отлагательства предать идолов огню и испровергнуть их алтари. А дабы впредь оградить это место от поругания, мы определили и повелели украсить его великим храмом. Всем известно, что там впервые Бог Вседержитель явился Аврааму и беседовал с ним; там возникло начало священного закона и соблюдение его...»

И еще в прошлом веке арабы показывали под сенью деревьев христианские развалины, — историки отождествляли их с руинами храма Константина.

А наш паломник XII века игумен Даниил с восторгом пишет: «Есть же дуб той святый у пути близ на правой руце, тамо идучи, стоит на горе красно вельми... И ту стоял шатер Авраамов близ дуба того же, к востоку лиц. И есть же дуб той святой не вельми высок, но раскидист, и часты ветви имущ, и плоду много на нем есть; ветви же его близ земли приклонились. В толще же есть дву сажень, моею рукою измерих его, а вверх до ветви полуторы сажени есть. Дивно же и чудно, колико лет есть тому дубу святому и на высоцей горе не вредися, ни гнилости на нем нет, но стоит от Бога утвержен, яко теперь посажен...»

С тех пор дуб сильно разросся, и паломники прошлого века измеряли его восемью саженями в обхвате, а по окружности листвы — ста двадцатью шагами.

Мамврийский дуб в 2019 году

Источник: Александр Ворсин / Facebook

Мы стоим под могучей, но уже единственной зеленой ветвью. И первое чувство прикосновения к священному растворяется тихой болью. Огромный наклонившийся ствол срезан поверху, топорщится сухими, корявыми, обожженными и обломившимися разветвлениями. Большие дупла залиты цементом, еще живая ветвь подпирается двумя рельсами, а понизу каменная кладка зажала старый ствол.

Под этими некогда раскидистыми ветвями наши «поклонники» по прибытии устраивали скромные трапезы. На старых картинках можно видеть и треугольный навес по сторонам ствола, под ним — икону Троицы. Богомольцы собирали желуди и кусочки коры, срезали на память веточки, палки для посохов, а от исполина как будто ничего не убывало. И вот на восемьдесят лет оскудел поток паломников, и дерево стало сохнуть. Одинокая ветвь давно не дает прохлады в часы полуденного зноя, а странники предвещают, что когда она засохнет, кончится история мира. Так и будет — если принять этот древний дуб, как зримый символ веры...

Мы обходим ствол по кругу, и я могу коснуться рукой и губами его старой отслаивающейся коры. Земля вокруг вскопана, усыпана ржавыми листьями. Хевронский дуб — не теревинф — палестинская разновидность каменного дуба. Листы его мелки, узки, обведены по краю колючими зубчиками, а жесткая глянцевая ткань листа испещрена черными точками. Стоит декабрь, но листья не опадают всю зиму, только зелень тускнеет и ярче подсвечивается желтизной. У края участка я собираю желуди, тоже непохожие на наши — в больших мохнатых и колючих шапочках, — но они от молодых потомков дуба, толпящихся у ограды.

Ограда из металлических прутьев, заостренных, как пики, продлена вверх сеткой из колючей проволоки, и еще печальней выглядит одинокий патриарх за решеткой...

«Троица» Андрея Рублёва, фрагмент

Источник: Государственная Третьяковская галерея

И явился ему Господь у дубравы Мамвре, когда он сидел при входе в шатер свой во время зноя дневного.

Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер свой и поклонился до земли,

и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего;

и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом,

а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите в путь свой; так как вы идете мимо раба вашего.

Рабом Божиим называет себя Авраам, но арабы, в VII веке захватив город, переименуют Хеврон — в Эль-Халиль, град друга Божия. И этому призванному и верному Господь скажет:

...Утаю ли Я от Авраама, раба Моего, что хочу делать!

От Авраама точно произойдет народ великий и сильный, и благословятся в нем все народы земли,

ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя ходить путем Господним, творя правду и суд...

Почти столетнему Аврааму, поверившему Богу и принявшему волю Его, Господь обещает сына от состарившейся прекрасной Сарры, неисчислимое, как звезды, потомство и вечное духовное наследие в тех, кто пойдет по путям Господним.

...Авраам поверил Богу, и это вменилось ему в праведность. Познайте же, что верующие суть сыны Авраама.

И ему открывает Бог самое непостижимое Свое имя. Три мужа стоят перед Авраамом, но он обращается к ним словом «Владыка», — здесь, у Мамврийского дуба впервые явлена тайна Бога как Троицы Единосущной и Безначальной.

И дивные слова молитв из троицкой вечерни, когда в церкви пахнет увядающей листвой берез и цветами, а народ преклоняет колени на охапки зеленой травы, прошли в моей памяти, и в ней растворились, как в воздухе свет закатный: «Благословен еси, Господи Владыко Вседержителю, просветивый день светом солнечным и нощь уяснивый зарями огненными, долготу дневную пройти нас сподобивый и приближитися начаткам нощи. Остени нас святыми Твоими Ангелами... огради нас истиною Твоею...»

Перед литургией Троицы в мои тридцать пять лет надо мной повторили таинство Крещения. Всю жизнь я считала себя крещеной, и родилась в деревне, росла у верующей бабушки, и день именин совпадает со днем рождения, но вдруг однажды я ужаснулась, подумав, что никто не говорил мне о моем крещении, и уже некого спросить. Тогда священник сказал, что есть такой чин, по которому совершается таинство заново с этой условной формулой: «если не крещена была». С той Троицы запечатлелись в сердце запах подсохшей травы в храме, эти молитвы коленопреклонения на вечерне, летучий жар от горящих при солнце свечей, разлитый благословенный свет. Его сияние, мерцание я узнавала потом в Троице Андрея Рублева — в образах трех Ангелов, сидящих под Мамврийским дубом в великом безмолвии и торжествующей красоте озаренного мира...

Отец Иоанн сразу пошел в храм — готовиться ко всенощной и литургии, убирать алтарь после долгого запустения. К ужину появился отец Георгий, единственный хранитель священной обители, маленький, со светлыми взлохмаченными волосами и покрасневшими глазами — в сильном подпитии. Говорят, запил он после смерти отца Игнатия, когда остался один на этом пустынном островке в окружении мусульман. После революции прекратился поток паломников из России, с начала интифады — и из других стран. Бедный монах плакал и просил, чтобы прислали священника, но после отца Иоанна никто не мог вынести образа жизни, который десятки лет претерпевал старевший вместе с дубом, надломившийся русский странник.

Георгий говорил пустое за столом, и обижался, когда ему предлагали рыбную котлету и когда ее не предлагали, и вилка дрожала в руке, а в виноватой улыбке было сознание его непоправимой беды. Вскоре его отправили спать и с облегчением вернулись к чаю.

Закрыли сплошные металлические ставни, и сразу наступила ночь, разреженно освещенная лампочкой без абажура, и глухая тишина. Разрушая ее, спрашивали меня о Синае, потом о России.

Чувство неловкости часто возникает, когда эмигранты говорят о нашей жизни: вопросы скользят по поверхности, случайны, иногда нелепы, и ты понимаешь, что собеседник утратил связь с какой-то невыразимой сущностью нашего бытия, — у него уже другая, своя боль. Но инок Николай еще все помнил. Когда я встречала его взгляд, кроткий, внимательный и печальный, мне казалось, что с детства был он очень ранимым, а в юности искал осмысления страданий избранного народа, утратившего суть своего избранничества. Отец его был русский, рано умер; мать — еврейка, увезла его в одиннадцать лет в Америку — в семьдесят четвертом году. После школы он стал келейником у епископа, в двадцать четыре года уехал на Афон, и был пострижен в рясофор в русском Ильинском скиту. Но через шесть лет греки совершили нападение на своих православных братьев во Христе и захватили скит.

— Когда в 1992 году греки перешли на новый календарь, мы, как и многие другие монастыри на Афоне, перестали поминать за литургией Константинопольского патриарха. Нам угрожали, но мы не испугались, служили по старому стилю, как и Русская Церковь. Конечно, это внешний повод... Ильинский скит — старинный, с бесценными иконами и церковной утварью... да это только называется «скит», а по достоинству — монастырь... Греки давно хотели прибрать его к рукам, как двадцать лет назад богатый русский Андреевский скит... И тут вдруг без каких бы то ни было прав, без суда потребовали, чтобы мы выехали в течение двух месяцев. Ну, календарные споры — спорами, но не основание для грабежа... Никто не предполагал, что они затеяли. Прошел год. Однажды прибыли на Святую гору два греческих митрополита как бы на совещание — на нем даже вопроса о нас не поднимали. И вдруг, бесшумно и безгласно, как тати в нощи, — чтобы мы не стали обороняться, они появились в скиту с отрядом полиции и представителем губернатора Афона.

— А вы стали бы обороняться?

— Во всяком случае, заперли бы ворота: пришлось бы им брать нас штурмом. Нас было всего четверо. Архимандрит Серафим в бессильном гневе назвал этих экзархов иудами и даже коммунистами: они загнали монахов в кельи, дали час на сборы личных вещей... с полицией вывели, силой затолкали в машины, потом на пароход — и выпроводили с Афона.

— Но неужели нет никакой управы?

— В том-то и беда... У Русской Зарубежной Церкви не было ни власти, ни государственной поддержки... Мы подали апелляцию в греческий же суд... его уже почти год откладывают и могут откладывать еще пять лет. А скит уже предан на разграбление другим монастырям. Говорят, в первые же дни взломали сейф с драгоценными митрами, начали растаскивать старинное шитое золотом облачение...

После долгих минут молчания инок Николай встал:

— А теперь «время сотворити Господеви...» Одевайтесь теплее, в храме холодно.

— Вы не хотели бы рукоположиться и остаться здесь?

— Не знаю, — покачал он головой, — не знаю... Пока я чувствую себя здесь изгнанником...

Здесь тоже?..

Изгнанники, скитальцы и поэты,

Кто жаждал быть, но стать ничем не смог...

У птиц — гнездо, у зверя — темный лог,

А посох — нам, и нищенства заветы...

Да и кто до конца уравновесился в нашем разбитом вдребезги и все еще раскалывающемся мире?

И где наш общий странноприимный дом?