У Мамврийского дуба. Глава 1. Долгий путь в Хеврон

Дней моих на Святой земле оставалось немного, но их неподвластный нам поток зримо не приближал меня к священному для христиан, иудеев и мусульман Хеврону, одному из самых древних городов мира с гробницей Авраама и последней зеленой ветвью Мамврийского дуба, протянутой к нашим апокалиптическим временам от начала Священной истории. Напрасно, затемно выезжая из Горненского монастыря, трижды стояла я на шоссе у стен старого Иерусалима, — один за другим проходили синие арабские автобусы, но не было среди них хевронского; потом кто-нибудь произносил: «волнения», «интифада», и становилось явным, что ждать в этот день нечего, и неизвестно, когда можно чего-нибудь ждать.

На четвертое утро, уже отчаявшись, я вдруг поймала пустое маршрутное такси. В Хевроне стреляли, по невнятным слухам, убили еврейскую семью, но ни английских, ни тем более арабских или еврейских газет я не читала, а жаркие дни с привычной сутолокой иерусалимских улиц вытесняли всякую тревогу.

Поплыли мимо выжженные холмы с пластами известняка, каменными кубиками домов и ломаными линиями оград из того же камня — монотонный сухой пейзаж. Всматриваясь в даль между холмами, надеялась я хоть мельком увидеть три нисходящие уступами цистерны, некогда окруженные садами, — остатки прудов Соломона, и в памяти, как заклинание, повторялись строки из Песни Песней:

О, ты прекрасна возлюбленная моя, ты прекрасна!

...Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник:

рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана...

Как гимн божественной любви раскрывает эту книгу тайн один из ранних святых отцов, как прообраз соединения души с Небесным Женихом, ее бесконечного устремления к познанию Бога, сладчайшее страдание, мистический брак. Это к нашей спящей душе взывает голос Любящего:

Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало...

Окаменевшая земля вокруг прорастает стихами Священного Писания, и если бы можно было исходить ее всю, воскрешая образы, отраженные один в другом, бездонные, как колодцы живых вод...

Но иссякла вера, разрушены водопроводы, соединявшие сады с резервуарами под Иерусалимским храмом, пруды заросли кустарником и чертополохом, высохли шафран, и нард, и мирра. Люди перестали пить из потоков благословения, и вместо живой воды льется на землю кровь.

Остатки садов Соломона

Источник: Императорское православное палестинское общество

Вдали показались дома Хеврона. И вдруг случилось нечто, требовавшее оправдания, объяснения, но исполненное без единого слова: шофер резко развернул машину, хотя на шоссе не было никаких признаков поворота, и, задев меня локтем, распахнул дверь с моей стороны. Жест был грубо однозначен, — мне оставалось только расплатиться и выйти. Машина въехала на ленту зелени, разделявшую встречные полосы шоссе, пересекла ее и покатила в сторону Иерусалима.

Улица, на которой я вскоре оказалась, была мертва:

запертые ставни, опущенные жалюзи, металлические завесы на витринах, замки на дверях... Ветер шевелил бумажный мусор на тротуаре, и это было единственное движение, бесшумное, как в тяжелом сне. Потом из перспективы слепых домов пробежала большая собака, будто спасаясь от погони. А в разрыве каменной ограды появилась голова старого араба, и даже когда меня заслонил угол дома, я еще чувствовала затылком пронзительный взгляд, направленный, как черное отверстие двустволки. Я обернулась: никого не было, только защитного цвета джип медленно ехал за мной вдоль тротуара, другой, такой же открытый с боков, надвигался навстречу, на его подножке стоял солдат с автоматом. Трое рослых парней в военной форме выпрыгнули из машины и преградили мне путь.

— Откуда вы? — спросил один по-английски.

 — Из России... — ответила я, не ожидая от них ничего плохого. — Доброе утро.

— Куда идете?

— В русскую церковь.

— Где это? На какой улице?

Улицы я не знала. Обычно из монастыря паломников отправляли группами на машине; а мне советовали добраться до города и спросить русский храм или «абуну Джорджа». Но это были еврейские солдаты, равно далекие от христианства и мусульманства. И даже когда я заговорила о гробнице Авраама, они смотрели с недоумением.

— Теперь это невозможно... Как вы сюда попали?

— Приехала на машине.

— Садитесь в машину и поезжайте назад.

— Машина уже уехала назад.

— Вы что, ничего не понимаете? — Солдат похлопал ладонью по автомату, висевшему у него на груди. — В городе военное положение, на улицах стреляют... Идти вперед опасно.

— Тогда и назад опасно? И я не дойду тридцать шесть километров до Иерусалима... Куда же мне деваться?

Он пожал плечами.

— Можно мне пойти в русскую церковь? Это километрах в двух от центра... надо у кого-нибудь спросить.

Монастырь Святой Троицы в Хевроне

Источник: Императорское православное палестинское общество 

— У кого? — солдат бросил взгляд в сквозную перспективу улицы.

— Может быть, вы могли бы меня подвезти? — осенила меня робкая русская надежда, как если бы это был не военный патруль, а попутный газик в нашей провинции.

Ничего воинственного солдаты не проявляли, но и дружелюбия не было заметно. Один из них выдернул антенну радиотелефона и стал быстро говорить с кем-то, очевидно, с начальством и обо мне. Потом присел на край тротуара и закурил, другие разместились в машине. Какое-то решение было принято, и я посматривала по сторонам, не зная, откуда ждать своей судьбы. Наверное, кто-нибудь приедет и отвезет меня в церковь, — без какого-либо разумного основания подумала я: предположить, что попасть туда не придется, я не была способна.

Легковая машина осторожно двигалась мимо патруля в сторону Иерусалима. Солдат поднял руку, обменялся с арабами в машине несколькими словами. Потом махнул мне рукой и, распахнув дверь, предложил сесть на заднее сидение.

— Мы едем в Иерусалим? — не сразу поверила я в очевидное.

— Вы едете в Иерусалим, — ответил сидевший за рулем, не оборачиваясь, — а мы в другом направлении... подальше от патрулей.

Говорил он на языке, в котором угадывался английский. 

Озадачив меня и не дождавшись ответной реакции, — я еще не понимала, на что можно надеяться, и машинально нащупала ручку дверцы — не пришлось бы выбрасываться на ходу, — он на мгновение обернулся с полуулыбкой:

 — Вас высадим на шоссе, где машины ходят. А если доберетесь благополучно до Иерусалима, там и пойдите в церковь...

— Там я часто бываю...

— Пойдите поблагодарить Бога... Сегодня на улице убили троих. Пуля не выбирает... Или вы хотели упокоиться рядом с Авраамом?

Наверное, тень страха запоздала и уже не успела коснуться меня. Можно было мысленно посмеяться над своим безрассудством. Можно было, действительно, благодарить Бога за избавление от опасности, которую я не заметила, поглощенная своим устремлением. Но с еще большим чувством я просила Его устроить так, чтобы я опять попала в Хеврон: я не надеялась, что когда-нибудь снова удастся добраться сюда из России.

Гефсиманский монастырь в Иерусалиме

Источник: Паломнический центр «Святой Афон»

Через несколько дней, уже приехав попрощаться в Гефсиманский монастырь, я встретила в храме иеромонаха Иоанна, вместе с которым месяц назад мы восходили на пик Моисея.

— Поднимались на Синай снова? — спросил он с интересом.

— Да... На этот раз днем.

— Одна?

Я кивнула.

Мне и хотелось повторить восхождение при свете дня. По воскресеньям туристов не водят, и я была одна на всем обозримом пространстве. Хорошо было не спеша подниматься по высеченным в камне ступеням, узнавать места наших ночных стоянок, находить прорисованные на тверди багровых скал черные веточки «неопалимой купины». Хорошо было стоять, глядя вниз на раскрывающуюся долину, на облачко зелени в расщелине — заброшенный за хребет Хорива скит. После трех часов подъема снова распахнулась с вершины Синая беспредельность каменистой пустыни — изломанная, вздыбленная, безжизненная и безмолвная горная даль. Что было мне в этой безмерности? И почему я видела ее будто впервые? Или душа способна к глубокому созерцанию только наедине с миром, - тогда она проходит сквозь внешний слой впечатлений, забывает себя, погружаясь в его бездонность, в ней отражаясь, и бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих?

Что там дальше в псалме?

...Все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.

— Но и когда мы вместе поднимались, было хорошо... — сказала я в утешение отцу Иоанну, не совершившему этот путь в одиночку. — Потому что это было впервые.

— А что теперь? Скоро уезжаете?

Я рассказала, как не хотелось уезжать, не попав в Хеврон, и как вооруженные силы выдворили меня за его пределы.

— Я буду служить там на престольный праздник... — как бы вне связи с моей историей сообщил отец Иоанн, — левый придел посвящен святителю Николаю. Наши монахини тоже собираются ехать.

— Можно мне с вами?

— Если в субботу часам к двенадцати вы будете здесь.

— Я буду...

В нечаянной радости я и не вспомнила, что суббота — день ветхозаветного покоя, и мне предстояло пройти километров десять пешком, потом пересечь новый город и обогнуть крепостную стену старого. Время от времени я пыталась остановить то машину скорой помощи, то полицейскую машину, но заметного успеха не имела. И все-таки даже на полчаса раньше завершила я этот переход — из Горненского монастыря Московской патриархии в монастырь Русской Зарубежной Церкви — по опустевшему и безлюдному Иерусалиму, напомнившему Хеврон на военном положении. Интересно, чем занимались там в этот день израильские солдаты?

Субботний покой не распространяется на арабских водителей и пассажиров. Мы вошли в уже заполненный автобус, и молодой араб охотно поменялся с отцом Иоанном, уступая место рядом со мной.

Отец Иоанн сидел у окна, несмотря на жару — в рясе, в которой всегда выходил в город, и надвинутой до бровей вязаной черной шапочке, похожей на скуфью. Как он оказался в Иерусалиме? За каждым русским на чужой земле проявлялась изломанная линия судеб, и за них в душе моей накопилась и все нарастала давняя боль. Размещенные по разные стороны провала, разделившего нашу церковь, мы были словно без вины виноваты друг перед другом, и сейчас — потому что однажды мы уже прошли вместе до вершины Синая, — это создавало незримую связь. Обычно это отчуждало; или — одно неосторожное слово, и связующая нить рвалась.

География скитаний предков и самого отца Иоанна охватила три континента. Дед его был капитаном флота в Белой Армии и ушел из Крыма вместе с генералом Врангелем. Отец родился еще в Севастополе, мать — в Югославии; там они встретились двадцать лет спустя и вместе отправились в Австралию.

— Я родился в Сиднее. До двадцати шести лет работал инженером на строительстве в Южной Африке, прожил год в Намибии. Но уже читал Добротолюбие... и, хотя были и соблазны, жил почти по-монашески.

— Почему? Вы росли в православной семье?

— У меня есть немецкая кровь, но семья — традиционно православная. И весь уклад жизни сохранился русским — ходили в церковь в Сиднее, говели, на Пасху красили яйца и пекли куличи. Вы знаете, многие русские чувствуют себя чужестранцами даже через два поколения. Я ниоткуда не эмигрировал, но от начала осознания себя это было задачей — обретение корней... Моя мать ездила на Святую землю, даже в Хеврон. Там служил тогда отец Игнатий: в тридцать лет он стал священником в России, но ушел вместе с немцами. Правда, что всех, кто был в зоне оккупации, потом ссылали? — этого мой разум не вмещает...

Мой не вмещал бы тоже, если бы десятилетиями не заставляли нас вмещать абсурды и ужасы нашего бытия, уже не содрогаясь.

Отец Иоанн говорил быстро, нервно, будто с усилием прорывая плотину давнего молчания.

— В Мюнхене он стал иеромонахом Русской Зарубежной церкви. А в Хеврон приехал вместе с отцом Георгием, — вы увидите его...

— Абуна Джордж?

— Так его зовут арабы... Георгий был и в немецком плену, и, говорит, в партизанах... теперь ему под восемьдесят лет. А отец Игнатий умер в девяносто. Вот моя мать его еще застала и очень расположилась к нему душой; исповедовалась, ему обо мне говорила, мне — о нем, советовала повидать, пока старец жив. Так я попал в первый раз в Хеврон...

— Тогда еще проходили в Европе, потом в Америке съезды Русского христианского движения... Мы с другом и сестрой Мусей отправились из Сиднея в Сан-Франциско на съезд. Я впервые услышал иеромонаха Серафима Роуза: он говорил о России и конце мира. На нас это произвело такое впечатление, что мы поехали в скит в Платине, где он жил... Купили старую машину, прибыли в дни памяти преподобного Германа Аляскинского... Провели там высоко в горах, в лесу три недели и вспоминали их, как дар Божий. Вы знаете Серафима Роуза?

— По книгам... и фотографиям с сиянием в глазах. Есть слова у митрополита Антония Блума, что человек не поверит в Бога, пока не увидит на чьем-нибудь лице сияние вечности. Мне казалось, что иеромонах Серафим из тех, на чьих лицах можно увидеть это сияние...

— Да, впечатление было огромное... Он знал основные древние языки — еврейский, китайский, хинди — и восточные религии, но как высшее откровение принял православие; русским владел, как родным, хотя был американец. Но поражал сам его образ — аскетизм, кротость, смирение... открытость для общения и глубокая сосредоточенность, непрестанная Иисусова молитва, даже при разговоре... А уединялся он для молитвы и работы над своими книгами в келлейке из досок на горе — в скиту «Дивеево», без отопления, без электричества, без воды... издавали они книги вручную, на самой примитивной технике. Он говорил, что уже позже, чем нам кажется, и спешил приводить к Истине. Десятки людей приезжали, чтобы увидеть, а уезжали уверовавшими и даже крещеными. Я уже поскитался по Америке; и был разительный контраст между пресыщенностью, свободой для пороков и страстей — и отвержением всего этого, полной обращенностью к духу в ските... два полюса жизни. Умер он в сорок семь лет — через год после того, как мы виделись... Умер от слишком строгих постов, от тяжелой болезни желудка... оттого, что никогда не лечился по бедности монастыря, и привезли в больницу, когда было поздно...

Подъезжали к Хеврону, — на этот раз я не заметила дороги.

— А в моей жизни к тому времени как будто произошла кристаллизация насыщенного раствора, довольно быстрая... Совершился главный выбор... хотя надо было найти точку приложения выбора, — но это случилось как-то уже само по себе. После Платины мы с другом и Мусей еще поездили, посетили женский монастырь в Канаде, скит у Эдмонтона, встречались с богословами. Сестра и друг вернулись в Сидней, а я провел еще две недели в Джорданвилле. Потом приехал туда снова, поступил в семинарию и ее окончил. В Джорданвилле и принял постриг...