Священный Патмос. Глава 3. Скит на берегу залива

Белые стены над красной пасхальной геранью.
Звон колокольчиков светлой предутренней ранью, —

гонит пастух своих коз на иссохшие травы.
Море под скалами — дымный опал без оправы.

Облако у горизонта — забытой строкою...
Сердце устало и хочет молчанья, покоя.

+ + +

Красные маки. Колючки. Крутые обрывы
и обведённый обрывами берег залива.

Скит мой забытый. Заброшенный сад.
Кактус. Колодец. Окно на закат.

Над Икари́ей в закатный пожар
медленно падает огненный шap,

плавится бликами в синем стекле.
Плавится воском свеча на столе.

В самозабвение день погружён...
Светлою вечностью он окружён.

Найдя дорогу к трем храмам, под вечер первого долгого дня я ищу и дорогу от храма к морю. Еще начало мая, но каменистый склон порыжел и дымится от жара. Подсыхают и горько пахнут ветки мелкого кустарника, желтеют на голых камнях маки. Ограда из неотесанного камня ломаной линией тянется вдоль оврага от монастыря к садам у моря. Там, в зелени деревьев, белеют два домика поодаль один от другого, но безлюден склон горы и безлюдна полоса берега глубоко внизу. 

Через полчаса крутого спуска выхожу на этот пустынный берег, длинной дугой охватывающий залив. Ровная лазурь до горизонта кажется выпуклой, как стекло в оправе из крупных береговых камней. Прозрачная вода застыла без ряби, пены и всплеска, и в ней отчетливы очертания дна и неподвижные стебли морской травы. 

За видимым краем залива открывается череда пустынных бухт под скалистыми обрывами, я уплываю как будто за земные пределы... Опаленная кожа погружена в прохладу, тело теряет весомость, разум — груз памяти. И освобожденная душа плывет по синей бездне моря — под синей бездной небес, между прошлым и будущим, между небытием и вечностью, растворяется в безмолвии. 

От берега сады отделены длинной стеной из нетесаного камня. Сквозь проем виден склон горы и на нем осененный деревьями белый дом в зарослях красной герани. Дом как будто выстроен из больших кубиков. Три из них уложены по склону в неровный ряд, на крайний кубик поставлен еще один, в виде угловой башни, а над средним белеет куполок с крестом. Это «кафизма» — удаленный скит с церковью, жилище отшельника, место уединения и молитвы. Ставни закрыты, скит кажется заброшенным. Меня неодолимо влечет рассмотреть его, и с замиранием сердца я прохожу по тропе сквозь сухую траву. 

Сад обведен бамбуковыми зарослями и смоковницами. Над землей едва приподняты круглые края семи колодцев. Пологие ступени, высеченные в скале, ведут между кустами герани, сплошь облепленными роскошными красными шапочками цветов, ступени усыпаны их лепестками. И нигде — никого... Но сквозь окошко часовни видна горящая лампада перед потемневшим образом: значит, кто-то приходит сюда ее зажигать... 

Долго сижу я за дощатым столом, полинявшим, растрескавшимся от зимних дождей и летнего зноя, возле часовни, не могу насмотреться на разлив пасхальной герани, бордюр из виноградной лозы вдоль ограды, на морскую даль за ней. 

Медно-красное без лучей солнце медленно планирует по безоблачному небу на пик горы у края дальнего острова Икария. Море обрело невиданный опаловый цвет, но по всей его блеклой глади разлиты мерцающие блики. Постепенно эти искрящиеся разливы пламени сливаются в единый поток, он становится уже, уже. Вот он превратился в огненный столп, пересекший море и соединивший Патмос с погрузившейся в тень Икарией. Вот сгустившийся пламенный шар коснулся острия горы, чуть сплющился, словно пронзенный им, истекающий лавой. И гора выгравировала на раскаленном диске свой пирамидальный силуэт... 

Дневной жар истаивает, воздух насыщается красноватым закатным светом. Все очертания — кроны смоковниц, раскинутые лопасти кактусов — становятся резкими, но теряют объемность и теперь кажутся призрачными. Земля и море погружаются в тихое предчувствие сумерек. 

И все впечатления первого на Патмосе дня сливаются в нечаянную мысль: «Господи, дай мне пожить в этом доме у моря. Ты знаешь, как я тоскую об этом...» 

Вскоре монах Александр — бывший артист, навсегда переселившийся на Патмос, дал мне хороший совет: попросить, чтобы епископ благословил меня пожить в одной из пустующих кафизм. Диакон написал от моего имени прошение. Епископ ответил, что такое разрешение может дать только совет старцев, но соберется он через день или через неделю, никто не знал. Я сняла комнату и терпеливо ждала, хотя срок моей визы уже подошел к концу. Разрешение было получено через месяц. Симеону поручили проводить меня в кафизму Пиргос — Башню, указали направление: спуститься к монастырю Благовещения, а там спросить. Мы прошли тем же путем, по которому я впервые вышла на берег. Гречанка Григория оставила работу в саду и привела нас в Пиргос. 

Это был тот самый скит из белых кубиков с куполком, окруженный зарослями герани и осененный смоковницами на склоне горы над заливом.

Я вспомнила, что просила об этом не только земную духовную власть, — и поразилась.