Апокалипсис тишины

Издательский дом «Познание» готовит к выходу новое издание книги Валерии Алфеевой «Священный Патмос». Зачем в эпоху видеоблогов читать паломническую прозу? Какую духовную и практическую пользу приносит опыт созерцания, выраженный в художественном тексте? Рассказывает шеф-редактор портала «Иисус» Максим Калинин в своем предисловии к книге.

В слове «Апокалипсис» мерещится удар и грохот обвала, стон рассевшейся земли, библейский «шум многих вод». Мы помним о том, что это слово значит «откровение», но страшные образы последней библейской книги обычно связываются не с распахнутым окном, а с прахом, засыпающим вход в место, откуда нет выхода (именно так в одном клинописном тексте описана преисподняя: на двери и засове толща праха). Требуется усилие, чтобы разглядеть за Апокалипсисом откровение (весть, знание, опыт, которые человек не мог бы получить, исходя из собственных образования, анализа, умений), чтобы увидеть в нем не зашифрованное послание о неотвратимой беде, — а опыт созерцания, готовности услышать и увидеть то, о чем не мог помыслить. Когда человек избирает себе этот опыт ключом, каждая загадка книги становится откровением славы, прямо сейчас, прямо здесь присутствующей («вся земля полна славы Его», Ис. 6:3), и вместо страха он находит изумление.

Но что значит «избрать» себе такой ключ? Где его найти, а главное, разве есть у «простого человека» власть говорить о созерцании, думать о нем, желать его?

Известна история о святом Антонии Великом, который человеку, удивившемуся, как преподобный живет без книг, ответил, что он в книге природы читает слова Божии. Созерцание начинается не с видений, а со способности всматриваться в то, что тебя окружает. Приглашение к этому созерцанию — слова псалмов, самых читаемых текстов Библии (в православном богослужении Псалтирь полностью прочитывается за неделю, а во время Великого поста — дважды в неделю). «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание (Пс. 18:3)» — это не метафора, а достоверное переживание созерцающего. «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света. <…> Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры, звери и всякий скот, пресмыкающиеся и птицы крылатые» (Пс. 148:3, 7–10). Увидеть пресмыкающихся и звезды частью одного хора — это ли не откровение, не весть о присутствии божественной славы, недоступная обыденному взгляду? 

Такое созерцание подобно сокровищам, разбросанным по земле, ведь оно возможно в любом месте, но доступно только тем, кто ищет бескорыстно. Увидеть в том, что нас окружает, не то, чем хочется обладать, не то, что полезно или бесполезно, красиво или некрасиво, даже не то, что наводит нас на благочестивые мысли, — увидеть мир, внемлющий своему Творцу, и не прибавлять ничего от себя. Увидеть весь мир заново, увидеть его новым — и изумиться, и в изумлении различить глас хвалы. 

Писатели, поэты, художники знакомы с усилием, приводящим к бескорыстному взгляду. Не всякое произведение искусства ставит себе такую цель — но искусство обладает силой напомнить: показать человеку, сколько ему дано. 

Мы начали с бескорыстия — и пришли к «ему дано». Получить мир не как данность, а как подарок — это дает бескорыстный взгляд. Именно здесь снимается напряжение между заповедью, данной первым людям: «обладать» землею и «владычествововать» всеми животными (Быт. 1:28), — и изумленным перечислением псалма, где люди, животные, звезды, ангелы, во́ды — равные участники хвалы. 

Отцы Церкви спорили о том, что считать образом Божиим в человеке; или не спорили, заостряли внимание на разных явлениях этой тайны. Кто-то видел образ в творческой силе человека, кто-то — в его власти, кто-то — в соединении в нем двух миров, духовного и материального, так что человек может стать свидетелем для обоих. В опыте созерцания все эти явления становятся одним: человек обретает власть без насилия — обладание даром (обладание, полное благодарности, и не случайно в сирийском языке «благодарность» — это «принятие благости», qubbāl ṭaybūṯā), становится свидетелем Божиего присутствия, ему открывшегося, побуждается к творчеству; а творчество одного приглашает (и вовлекает) сюда других. 

Художественное слово, несмотря на свою закрытость (понимание искусства требует подготовки), свидетельствует об универсальности этого опыта. Наблюдать, какими путями слово приводит к той «неслыханной простоте», о которой говорит Борис Пастернак, — дело, само по себе способное многому научить. Остановимся на жанре, по своей природе связанном и с молитвой, и с описанием, и с рассказом о преодолении: паломнической повести. Здесь появляются возможности для того, чтобы претворить созерцательное восприятие в сюжет. 

Писательница Валерия Алфеева, чью книгу вы держите в руках, — выдающийся мастер современной русской паломнической прозы. И вы увидите, что́ с претворением созерцания в сюжет происходит в повести «Священный Патмос», первой и самой объемной в этой книге: путешествие в ней превращается в созерцательное прочтение Апокалипсиса! В той же мере другие паломнические повести писательницы, связанные с библейскими местами, — «Священный Синай», «У Мамврийского дуба» — ведут нас к переживанию и переосмыслению событий ветхозаветной истории. Речь идет не о толковании библейской книги. Дар писателя ценнее, проще и недостижимее: в повести читатель может найти тот самый ключ, претворяющий загадку в откровение славы. 

Пляж на острове Патмос

Источник: Greekomania

Святые зе́мли, по которым путешествует автор, несут печати прошлого и будущего. Прошлого — ибо они воспринимаются как наша связь со священной историей, далекой и одновременно возвращающей к себе, подобно «дням древним» (Пс. 76:6) у псалмопевца (за этим выражением стоит и ощущение тумана, отделяющего нас от великих дел Божиих, и вера в то, что Бог древних чудес есть живой Бог настоящего). Будущего — ибо они связаны с обетованиями, и библейские рассказы о святынях почти всегда обращены в грядущее (Аврааму сказано о его будущем потомстве, Соломон в только что освященном им храме молится за тех, кто будет приходить сюда на протяжении веков; наконец, на острове Патмос апостолу Иоанну показан конец времен). 

В собственной своей повседневности нам так трудно сосредотачиваться на настоящем. Переживания о прошлом и будущем — наших субъективных событиях, которых уже нет или еще нет, — мешают видеть то, что есть (пребывает) здесь и сейчас. Но не так это происходит с теми, кто видит печати прошлого и будущего в опыте паломничества. Эти печати невозможно найти без опыта присутствия, который дается в молитвенном усилии. 

Валерия Алфеева мастерски разворачивает динамику этого присутствия: от первого чувства неудобства, препятствия, без-домности, с которым застает себя и автор, и читатель в начале каждой повести («на четвертое утро, уже отчаявшись…», «в Хевроне стреляли» — это фразы из второго абзаца «У Мамврийского дуба»[1]), через встречи с новыми людьми (каждый со своей историей, требующей готовности понять), через умолкание в созерцании, дающее место новому голосу («окаменевшая земля вокруг прорастает стихами Священного Писания»[2]) — до откровения отчего дома, который везде и нигде, ибо он внутри нас: 

Нет у него земных границ, и круги времени расходятся от одной светящейся сердцевины и соединяются в глубоком сердце человека. Это сердце уже знает, что во все времена мир живет одною и той же реальностью — приближением к Богу, предстоянием Ему, общением с Ним…[3] 

Это тихое откровение, описанное в повести «У Мамврийского дуба», роднит нас с великим откровением, которое апостол получил на Патмосе, — откровением о Небесном Иерусалиме, тайне будущего века. Теперь мы видим, как эта тайна проступает в веке настоящем — родниками в пустыне, так что на созерцающем сбываются слова псалма: «Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением» (Пс. 83:7). 

Сам текст книги Апокалипсис, как никакой другой, приводит нас к преодолению границ. Ее образы невозможно четко разделить по временны́м планам: «Прошлое, настоящее и будущее сплавлены в символы вечной реальности». Не претендуя на то, чтобы снять печати с книги Апокалипсис, читатель «Священного Патмоса» входит в горнило, где все воспоминания и ощущения претворяются в «сейчас». Каждая тайна священной книги, не истолковываясь (и нет того, что могло бы загубить тайну так скоро, как назывное истолкование: «такой-то образ значит вот это»), начинает пылать; времена и границы проступают переливами пламени, чтобы снова исчезнуть. 

Рассказ об этом исчезновении писательница часто сравнивает с бездной: с морем, с небом. Опыт безмолвия в созерцании моря, описанный в главе «Скит на берегу залива», пребывание между прошлым и будущим, которое переживает душа, отрешившаяся от всего повседневного на острове апостола Иоанна, — то состояние, к которому призван читатель Откровения. Не страх, не жажда наказания, а опыт прозрения вечности во временно́м. 

Есть тишина на самом дне страданья,

когда душа, уставшая от плача,

глядит в живую бездну мирозданья

сквозь белый дым летучих облаков ...

И нет ни слез, ни памяти, ни слов.

И жизнь и смерть уже не много значат.

 

Небес высоких синева и ясность,

как вечность без начала и конца.

Душа свободна.

                         И она бесстрастна.

Она одна перед лицом Творца[4].

Решимость стереть время и границы, которой наполнен Апокалипсис, которую человек находит в созерцании и которой делится писательница со всеми, кого достигает ее слово, — это не отрицание мира, не бегство из него. Созерцание начинается на земле и возвращает человека на землю. Этот путь никогда не упускается из виду в «Священном Патмосе», но на двух деталях хотелось бы заострить особое внимание.

Храм над пещерой Апокалипсиса

Источник: Wikimedia Commons

Первая из них — снова в главе «Скит на берегу залива». Прежде чем почувствовать в описании моря приближение того состояния «между небом и землей», которое служит условием для принятия и понимания откровения, мы встречаем два стихотворения. Они возвращают нас (возвращают — не из созерцания, а из безместности, когда мы не задумываемся о том, что нас окружает!) в реальность самого́ этого пространства — реальность залива и закатного солнца, достоверность мимолетного облака — «забытой строки». Так мы нащупываем почву под ногами, чтобы оттолкнуться от нее, начинаем замечать, чтобы начать созерцать. 

Вторая из них — выдержки из лекций об Апокалипсисе архимандрита Ианнуария (Ивлиева). Здесь известный библеист описывает политические обстоятельства, в которых была написана заключительная библейская книга: активное насаждение культа императора в Римской империи. Культ — и, возможно, это самое страшное его обстоятельство — мыслился не только как удовлетворение тщеславия правителя, но и как государственная необходимость, как знак лояльности власти и проявление патриотизма. Христиане, которые по определению не могли участвовать в этом культе, воспринимались не только как вероотступники, но и как предатели интересов государства. «Для христиан это становилось очень большим испытанием», — резюмирует о. Ианнуарий. Эта вставка, которую Валерия Алфеева сделала в настоящем издании повести, — не просто исторический комментарий, проясняющий читателям детали художественного текста. Это демонстрация той решимости, с которой человек, переживший откровение, возвращается на землю, в общество, в повседневность. Откровение побуждает к свидетельству: мы видим это на примере древних пророков — избранных своего народа; видим это на примере древних христиан, для которых свидетельство стало всеобщим делом; и мы призваны к свидетельству в той же мере. Способны мы ли на него? Если способны к встрече, значит, способны и к свидетельству. А ответом на вопрос о том, способны ли мы к встрече, служит вся эта книга. 

Панорама острова Патмос в окрестностях монастыря Иоанна Богослова

Источник: Wikimedia Commons

Прорастающая пустыня нашего времени — образ, к которому Валерия Алфеева снова возвращается в главе «Благословенная роща». Описание того, как была возделана патмосская каменистая земля, — один из самых сильных моментов повести «Священный Патмос». Старинные свидетельства путешественников, приводимые автором, утверждают нас в мысли о том, что веками здесь ничего не менялось — суровая безнадежность склонов может вызывать благоговейный трепет, но она же становится и рубежом, о который разбивается человеческая сила. Но появляется подвижник, который знает по своему опыту: земля сердца с гораздо бо́льшим трудом поддается обработке, чем земля, непригодная для растений, — и все же она дает плоды в ответ на смиренное, не знающее самоутверждения усилие. И подвижник знает, что этот закон сработает и вовне. Он побуждает кающихся воплотить в мире — в каменистой пустыне — то же покаянное усилие, которое они совершили внутри себя. В ответ произошло настоящее чудо — чудо, достойное страниц пророческих книг: 

Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая и расцветет как нарцисс;

великолепно будет цвести и радоваться, будет торжествовать и ликовать; слава Ливана дастся ей, великолепие Кармила и Сарона; они увидят славу Господа, величие Бога нашего (Ис 35:1–2).

Найти надежду там, где здравый смысл отказывается ее видеть, найти ее через трепетную тишину созерцания, найти и разделить ее со всеми, кто рядом, — вот главный урок этой книги. Это не тезис, который человек принимает во внимание, а опыт тех, кто решился сделать собственный шаг вслед за художником. Это богословское сотворчество, чудо умножения чуда:  ведь изумление не знает пределов у преображения мира.

[1] С. 149 настоящего издания.

[2] С. 152 настоящего издания.

[3] С. 217 настоящего издания.

[4] Валерия Алфеева. «Есть тишина на самом дне страданья…»